Люблю твои воспоминания

— Снимите ваши ботинки, ремень, пальто и кепку.
— Я не буду этого делать. Вы хотите, чтобы я ходил в одних носках?
— Папа, пожалуйста, сделай это, — говорю я сквозь зубы.
— Если я выну ремень, с меня спадут брюки, — сердито заявляет он.
— Ты можешь придерживать их руками, — огрызаюсь я.
— Господь всемогущий! — громко взывает папа. Молодой офицер оглядывается на своих коллег.
— Папа, просто сделай это, — говорю я уже тверже. За нами собирается чрезвычайно длинная очередь из раздраженных опытных путешественников, которые уже сняли свои ботинки, ремни и пальто.
— Пожалуйста, выньте все из карманов, — вмешивается другой сотрудник службы безопасности — постарше и с сердитым лицом.
Папа выглядит неуверенным.
— О господи, папа, это не шутка. Давай же, ты всех задерживаешь.
— А я могу все вынуть из карманов вон там, вдали от нее?
— Нет, вам придется это сделать прямо здесь.
— Я не смотрю. — И я резко отворачиваюсь.
Слышу звенящие звуки, пока папа опустошает карманы.
— Сэр, вам должны были сказать, что вы не можете взять эти вещи с собой на борт.
Оборачиваюсь и вижу, что сотрудник службы безопасности держит в руках зажигалку и кусачки для ногтей на ногах, пачка сигарет лежит на подносе вместе с маминой фотографией. И бананом.
— Папа! — восклицаю я.
— Пожалуйста, не вмешивайтесь.
— Не говорите так с моей дочерью. Я не знал, что не могу взять это с собой. Она сказала ножницы, пинцет, воду и…
— Хорошо, мы понимаем, но нам придется у вас это забрать.
— Но это моя лучшая зажигалка, вы не можете забрать ее у меня! А что я буду делать без своих кусачек?
— Мы купим новые, — цежу я сквозь зубы. — А теперь, пожалуйста, делай то, что тебе говорят.
— Так и быть! — Он яростно машет на них руками. — Забирайте эти чертовы штуки!
— Сэр, пожалуйста, снимите кепку, пальто, ботинки и ремень.
— Он пожилой человек, — тихо говорю я сотруднику службы безопасности так, чтобы меня не слышала собирающаяся за нами толпа. — Ему нужен стул, чтобы он мог сесть и снять ботинки. И ему вообще-то нельзя их снимать, потому что это ортопедическая обувь. Вы не можете пропустить его без досмотра?
— Тип его правого ботинка обязывает нас его проверить, — начинает объяснять мне мужчина, и папа, услышав это, взрывается.
— Вы думаете, что у меня в ботинке бомба?! Какой идиот положил бы ее туда? Вы думаете, что я спрятал бомбу на голове под кепкой или в ремне? И вы думаете, что мой банан — это на самом деле пистолет?! — Он размахивает бананом, целясь им в сотрудников службы безопасности и издавая звуки, напоминающие выстрелы. — Вы что, с ума тут все посходили?!
Папа тянется к своей кепке:
— Или, может, под кепкой у меня граната…
Поднявшаяся суматоха лишает его возможности договорить. У меня на глазах его быстро уводят, а меня саму препровождают в маленькую комнату, напоминающую камеру, и велят подождать.
  
Глава девятнадцатая
 
В крошечной комнате для допросов нет ничего, кроме стола и стула. Минут пятнадцать я провожу в полном одиночестве, а потом слышу, как дверь соседней комнаты открывается и снова закрывается. Слышу скрип ножек стула по полу и папин голос, как всегда более громкий, чем остальные. Я придвигаюсь поближе к стене и прижимаюсь к ней ухом.
— С кем вы путешествуете?
— С Грейси.
— Вы в этом уверены, мистер Конвей?
— Конечно! Она моя дочь, сами у нее спросите!
— В ее паспорте написано, что ее зовут Джойс. Она нас обманывает, мистер Конвей? Или это вы нас обманываете?
— Я не обманываю. Ох, я имел в виду Джойс. Я хотел сказать Джойс.
— Вы, что, меняете свои показания?
— Какие показания? Я перепутал имя, только и всего. Грейси — это моя жена, я перепутал.
— А где ваша жена?
— Ее больше нет с нами. Она лежит в моем кармане. То есть ее фотография лежит в моем кармане. По крайней мере, она там лежала до того, как парни возле той металлической арки вытащили ее и положили на поднос. Как вы думаете, мне вернут обратно мои кусачки для ногтей? Они мне недешево обошлись.
— Мистер Конвей, вам говорили, что острые предметы и зажигалки нельзя проносить с собой в самолет?
— Я знаю, но моя дочь Грейси, то есть Джойс, вчера просто взбесилась, когда обнаружила пачку моих сигарет, спрятанную в сладких хлопьях, и я не хотел доставать из кармана зажигалку, а то она бы снова начала психовать. Я извиняюсь за это. Поверьте, я не собирался взрывать самолет.
— Мистер Конвей, пожалуйста, воздержитесь от подобных выражений. Почему вы отказались снять обувь?
— У меня дырки в носках! Тишина.
— Молодой человек, мне семьдесят пять лет. Какого черта я должен снимать свои ботинки? Вы думаете, я собирался взорвать самолет ортопедическим ботинком? Или, может быть, вы волновались из-за стелек? Возможно, вы и правы, никогда не знаешь, какой ущерб может причинить человек с хорошей стель…
— Мистер Конвей, пожалуйста, не используйте подобную лексику и перестаньте умничать, или вас не пустят в самолет.
- По какой причине вы отказались снять ремень?
— У меня бы штаны упали! В отличие от современных молодых людей я ношу ремень не для понтов, как они говорят.
Там, откуда я родом, ремень носят, потому что он не дает штанам упасть. А если бы они упали, то, поверьте мне, вы имели бы гораздо больше причин арестовать меня, чем сейчас.
— Вы не арестованы, мистер Конвей. Нам просто нужно задать вам несколько вопросов. Поведение, подобное вашему, в аэропорту выглядит по меньшей мере странно, потому мы должны убедиться, что безопасности наших пассажиров ничто не угрожает.
— И как вы собираетесь в этом убеждаться? Офицер службы безопасности откашливается:
— Мы должны выяснить, не состоите ли вы в каких-нибудь группировках или террористических организациях, перед тем как мы повторно рассмотрим вопрос о том, пропускать вас в самолет или нет.
Я слышу, как папа начинает громко хохотать.
— Поймите, мистер Конвей, воздушный лайнер — это замкнутое и весьма ограниченное пространство, и на борт могут подняться лишь те, в ком мы уверены. Мы имеем право выбирать, кого пускать на борт наших самолетов.
— Я мог бы представлять угрозу в ограниченном пространстве лайнера только в том случае, если бы предварительно съел карри в нашем пабе. А вот насчет террористических организаций… Да, я член. Я член клуба по понедельникам. Мы встречаемся каждый понедельник, кроме официальных нерабочих дней — в этом случае мы встречаемся во вторник. Несколько парней и девушек примерно моего возраста собираются вместе, чтобы выпить несколько пинт пива и спеть несколько отличных песен. Вот и все. Хотя, если вы ищете что-то погорячее, то у семьи Донала были крепкие связи с ИРА…
Допрашивающий папу человек многозначительно откашливается.
— Кто такой этот Донал?
— Донал Маккарти. Ох, оставьте его в покое, ему девяносто семь, и говорю-то я о тех давних временах, когда за независимость Ирландии боролся его отец. Единственный террористический акт, на который Донал теперь способен, — как следует шваркнуть тростью по шахматной доске. Его, видите ли, очень раздражает то, что сам он не может играть: артрит скрючил обе его руки. Лучше бы его одолел артрит рта, если вас интересует мое мнение. Он только и делает, что болтает. До безумия раздражает этим Питера, но они никогда не ладили, с тех самых пор, как тот ухаживал за дочерью Донала и разбил ей сердце. Ей семьдесят два. Она утверждает, что взгляд у ее папаши блуждающий, а по-моему, так он просто косой. Глаза смотрят в разные стороны, а он даже не догадывается об этом. Бедный Донал! Нельзя его за это винить. А вот его стремление болтать по понедельникам, не давая больше никому и рта раскрыть, частенько выводит из себя. Не могу дождаться, когда он ради разнообразия послушает меня. — Папа усмехается и вздыхает. За стеной воцаряется долгая пауза.
— Как вы думаете, а нельзя тут попросить чашечку чая?