Студенты

- Что только? 
Сердце Карташева замерло от вдруг охватившего его чувства. 
- Послушайте, - сказал он решительно, - мы сейчас уезжаем. Неужели вы никогда не догадывались, что я был в вас, как сумасшедший, влюблен? 
- Вы?! А теперь? 
Карташев поднял на нее свои глаза. 
- Н... да... послушайте... - растерялась Корнева, - что я вам хотела сказать? 
Горячая волна крови прилила к ее лицу. 
Они оба молчали и стояли друг против друга. Карташев испытывал какое-то совершенно особенное опьянение. 
- Как хотите, сестра, но с таким лицом не поверяют и не принимают поверяемых тайн, - лукаво произнес брат Аглаиды Васильевны. 
Мать сама давно заметила что-то особенное и теперь громко и строго позвала сына: 
- Тёма, мне надо с тобой поговорить. 
Карташев в последний раз посмотрел на Корневу. Все вихрем закружилось перед ним, и, не помня себя, он прошептал: 
- Да, я люблю вас и теперь! 
Взволнованный подошел он к матери. 
Карташева встала и недовольно сказала сыну: 
- Ты мог бы и раньше переговорить с посторонними (на этом слове она сделала особое ударение), а последние минуты можно, кажется, и с матерью побыть... Пойдем со мной. 
Сын пошел рядом с нею. Они ходили по платформе, ему что-то говорила мать, но он ничего не слышал, ничего не видел, или, лучше сказать - видел, слышал и чувствовал только одну Корневу, ее голубенькое в мелких клетках платье, ее жгучие глаза. По временам от избытка чувства он поднимал голову, смотрел в ясное небо, вдыхал в себя нежный аромат начинающегося вечера, влюбленными глазами следил за проходившей по временам Корневой, и все это было так ярко, так сильно, так свежо, так не похоже на то настроение, которого желала и требовала мать от уезжавшего в первый раз от нее сына. 
- Ты на прощанье стал совершенно невозможным человеком. Ты ничего не слушаешь, что я тебе говорю. Скажи, пожалуйста, что она с тобой сделала?! 
- Ничего не сделала, - угрюмо ответил Карташев. 
- Ты пьян?! 
- Ну, вот и пьян, - растерянно сказал Карташев. 
Аглаида Васильевна, как ужаленная, отошла от сына. Она была потрясена. Она всю себя отдала детям, она делила с ними их радости и горе, она только и жила ими, волнуясь, страдая, переживая с ними все до последней мелочи. Сколько горя, сколько муки перенесла она, работая над сыном. И что ж? Когда она считала, что работа ее почти окончена, что вложенное прочно и надежно, что же видит она? Что первая подвернувшаяся пустая девчонка и кутилы товарищи сразу делают с ее сыном так же, как и она, все, что хотят. Уверенная в себе, она точно потеряла вдруг почву. Слезы подступили к ее глазам. 
"Я, кажется, делаю крупную ошибку, - я рано, слишком рано отпускаю его на волю", - подумала она. 
А Карташев, отойдя от матери, со страхом думал о том, чтобы скорее был звонок - поскорее уехать. Он боялся, что мать вдруг возьмет и оставит его. Он вдруг как-то сразу почувствовал весь гнет опеки матери, и ему казалось, что больше переносить этой опеки он не мог бы. Даже Корнева, если б он остался, не утешила бы его. Напротив, ради нее он хотел бы еще скорее уехать. Это признание, которое так неожиданно вырвалось, которое так сладко обожгло его, начинало уже вызывать в нем и к ней и к себе какое-то неприятное чувство сознания, что они оба точно украли что-то такое, что уж ни ей, ни ему не принадлежит. Карташев вслед за другими угрюмо подошел к кассе и лихорадочно ждал своей очереди. Но вот и билет в руках. Сдан и багаж. Уж везут его сундук на тележке. 
Сомнения больше нет: он едет! 
Через несколько минут все это уж будет назади. Перед ним жизнь, свет, бесконечный простор! 
Он тревожно искал глазами мать. 
Взгляд его упал на ее одинокую затертую фигурку. Она стояла, облокотившись о решетку, ничего перед собою не видя; слезы одна за другой капали по ее щекам. А у нее что впереди?! 
Карташев стремительно бросился к ней. 
- Мама! Милая мама... дорогая моя мама... 
Слезы душат его, он целует ее голову, лицо, руки, а мать отворачивается и наконец вся любящая - рыдает на груди своего сына. Все стараются не замечать этой бурной сцены между сыном и матерью, всегда такой сдержанной. Аглаида Васильевна уже вытирает слезы; Карташев старается незаметно вытереть свои. Слабый, как стон, уже несется удар первого звонка, и уже раздается голос кондуктора: 
- Кто едет, пожалуйте в вагоны. 
Толпа валит в вагоны. 
- Сюда, сюда! - кричит Долба. 
Нагруженная, за ним бежит подвыпившая компания, бурно врывается в вагон, и из открытых окон вагона уже несется звонкое и веселое "ура!". 
Жандарм спешит к вагону и, столкнувшись в дверях с Шацким, набрасывается на него: 
- Господин, кричать нельзя! 
- Мой друг, - отвечает ему снисходительно Шацкий, - ты не ошибешься, если будешь говорить мне: ваша светлость! 
Фигура и слова Шацкого производят на жандарма такое ошеломляющее впечатление, что тот молча, заглянув в вагон, уходит. Встревоженные лица родных успокаиваются, и чрез несколько мгновений отъезжающие опять возле своих родных и над ними острят. 
- Вот отлично бы было, - говорит Наташа, - если бы жандарм арестовал вас всех вдруг. 
- Что ж, остались бы, - говорит Корнев, - что до меня, я бы был рад. 
Он вызывающе смотрит на Наташу, и оба краснеют. 
- Смотрите, смотрите, - кричит Маня Корнева, - Вася краснеет! первый раз в жизни вижу... ха-ха! 
Все смеются. 
- Деточки мои милые, какие ж вы все молоденькие, да худые, да как же мне вас всех жалко! - И старушка Корнева, рыдая, трясет головой, уткнувшись в платок. 
- Маменька, оставьте, - тихо успокаивает дочь, - смотрят все. 
- Ну и пусть смотрят, - горячо не выдерживает Корнев, - не ругается ж она! 
- Голубчик ты мой ласковый, - бросается ему на шею мать. 
- Ну, мама, ну... бог с вами: какой я ласковый, - грубиянил я вам немало. 
Второй звонок замирает тоскливо. 
Начинается быстрое, лихорадочное прощанье. Аглаида Васильевна крестит, целует сына, смотрит на него, опять крестит, захватывает воздух, крестит себя, опять сына, опять целует и опять смотрит и смотрит в самую глубину его глаз. 
- Мама, мама... милая... дорогая, - как маленькую, ласкает и целует ее сын и тоже заглядывает ей в глаза, а она серьезна, в лице тревога и в то же время крепкая сила в глазах, но точно не видит она уж в это мгновение никого пред собой и так хочет увидеть. Она судорожно, нерешительно и бесконечно нежно еще и еще раз гладит рукой по щеке сына и растерянно все смотрит ему в глаза.