Поморские были и сказания

— Путем-дорогой здравствуйте!
Те отвечают:
— Здорово, ваше здоровье, на все четыре ветра!
Мы опять:
— Куда путь-дорогу правите?
Ответ уж издалека донесет:
— Из Стокольма в Архангельской!..
Какой-нибудь матрос-молодожен схватит трубу да,
крикнет тем, идущим в Архангельск:
— Агафье моей расскажите, что меня встретили.
Зуйки опять за делом: медные котлы начищают. Чайки на берег воротились. Кругом небо да вода.
Летом благодать в море, а осенью, в туман, страшно. Туман такой навалит, хоть топором руби. В океане, где временем иностранных судов много, бывают и столкновения. Когда поморы в шнеках плывут — в чугунную доску бьют, а заслышав стук машины или свисток, кричат со всей силы:
— Не сгубите-е!!!
Тошно в море — земля и небо стонут.
Самое опасное место в туманы Горловина — выход Белого моря в океан. Тут всегда волненье, толкунцы.
Выбежит шкуна из Белого моря, тут во все стороны Ледовитый океан. Когда корабль идет на Печору или на Новую Землю, поворачивают направо, на восток. А Мурман пойдет на запад, влево. Мурманский берег скалистый. Горы черные, древние, как медведи, лежат. Тут взводень, вал морской, горой ходит, песок со дна воротит. Кораблик в океане, как чаечка маленькая. И подвигается на него «девята» — девятый вал, что всех больше. Вал черный, гребень белый — кружево белое на черном бархате. Ну, думаешь, сейчас закроет, и все тут… Ан нет! Подымет кораблик этим валом, качнет на гребне, как мать ребенком поиграет, да и спустит вниз. Только сердце ёкнет да в животе холодно. А впереди другой вал, тоже с дом величиной. Как кони вороные с седыми гривами, валы летят по океану.
Это кораблику не беда, когда ветер попутный, в затылок, — горе, если со всех румбов заповертывает.
В такую немилостивую погодушку корабельная команда по нескольку суток не спит и не ест.
Кудлатый долгобородый помор-капитан и тут не ударит в грязь лицом. Он ревет у руля медведем на молодых помощников:
— К снастям, други, к снастям!.. Что полтинники-то на меня выкатили? Крепче кливер*. Рочи* шкот!.. Ух, керосином бы вас облить да сжечь! Ух, вы-ы!..
Среди зуйков бывали тоже продувные ребята, во всяких положениях выгоду себе находили. Таков бывал Владимирко Бельских. Он плавал у старого Сувора Окладникова на гальоте.
В непогодушку, когда старик-океан в тысячу труб трубит и кипит валами, Владимирко непременно подвернется разъяренному Сувору под руку. Ясно, хорошую затрещину и заработает. Кончится шторм, юнга Вельских ходит с подвязанной щекой.
Сувор к нему:
— Ты что, Владимирко?
— «Что»! Глаз-то худо заоткрывался…
— Ну?.. Сгоряча-то, вишь, не разберешь. По шее бы надо.
— Себя бы бил по шее-то!
— Любя ведь, леший…
— «Любя»… Теперь как на берег сойду? Ни погулять, ни девкам показаться. Никотора на меня не обзарится.
— На экого винограда чтобы не обзарились! Да ты первый парень по деревне.
— «Первый парень»!.. А где наряды-то? Ты много ли нашил?
— Ужо, не ругай, подарю тебе манишку норвецку голубу.
Этот Окладников «хороший» был, а случалось на бедовых налетать. В шапке зуек в каюту не зайди. Со старшим первый речь не заводи. Жди, когда заговорят.
Самодуры бывали среди поморов-судовладельцев. Вовсе загоняют мальчугана. В свободный часок взгрустнется ему, он и запоет печальную, долгую песню:
 
 
В чужих-то людях рано будят,
 
На работушку гонят до зари.
 
С той-то работушки рученьки
 
Болят по плечам.
 
Со воздыханьица грудь болит…
 
 
По Мурману богато становищами — фиордами. В каждой такой бухте есть поморский стан — летний поселок, где промышленники, прибежавшие на кораблях и пароходах с разных концов Архангельской губернии, ночевали и отдыхали. Взрослое население дни проводит в океане, добывая рыбу. Зуйки в океан выходят редко, их работа на берегу. Надо хлеб испечь, кашу сварить и уху, да и квас чтобы был. Вот идет у бедных ребят стряпня — рукава стряхни. Замараются, припотеют, а всё с песнями:
 
 
Сам толку,
 
Сам мелю,
 
Сам и по воду хожу.
 
Кашеварничаю,
 
Пивоварничаю!
 
Хлебы зуй катает — поет:
 
 
 
Уж и сею я муку
 
На полатях на боку!
 
Уж я по полу катаю,
 
По подлавочью валяю.
 
На печи в углу пеку,
 
Когти-ногти обожгу!
 
Растворяю на дрожжах,
 
Вынимаю на вожжах.
 
 
Всего хуже ребятам хлебы печь.
Знаменитый капитан, архангельский помор Владимир Иванович Воронин, рассказывал: будучи зуйком, пришлось ему ставить хлебы в море на шкуне. Квашню емкостью в несколько ведер взгромоздил на полку, а завязал худо. Ночью пала непогода, шкуну закачало, ржаной опарой и начало устилать спящих промышленников, накатало и в их сапоги.
В другой раз у Володи Воронина хлебы вышли как утюги, хоть ножи о них точи. Володя испугался, что дядя, хозяин шкуны, забранит, и потихоньку уплавил ковриги в море. А дядя и наехал на хлебы-то. Плывут ковриги рядышком, и чайки летят, поклевывают. Так грех и открылся.
В мурманских станах живут временно, одни мужчины. За чистотой должны следить зуйки. В праздник, бывало, стряпают из белой муки, а выйдет вроде ржаного — лапы у поварят в саже. А всё с песнями. Один поет:
 
 
Три дня печи не топил,
 
Много сору накопил.
 
Ложки вымыл,
 
Во щи вылил!
 
 
Другой припевает:
 
 
Косяки скребу,
 
Пироги пеку…
 
 
Ну, частенько ругаются, обижаются тоже, что работы много:
 
 
Кисни, квас,
 
С полу грязь.
 
Капитану
 
Вырви глаз!
 
 
Помню, в море дело было, на корабле. Капитан достался ребятам строжающий. Каково мальчишкам взаперти сидеть, когда старшие гуляют! Зато как привезут этого капитана с берега мертвецки пьяного да повалят спать, ребята тихонечко танцуют около и припевают:
 
 
Как за эту выслугу,
 
Что нас на берег не выпустил,
 
Тебя трясло бы потряхивало,
 
Выше печи бы подбрасывало,
 
Под семью одеялами,
 
Под тремя покрывалами.
 
Тебе сквозь печь бы провалитися,
 
Во щах заваритися,
 
Пирогом подавитися!
 
 
В глаза-то ведь не посмеют сказать ничего — хоть, так, бедные, душу отведут.
Приход шнёк и ёл в становище возвещают своим криком чайки. Зуйки это слышат и торопятся, ног под собой не чуют. Как старшие с делами покончат, зуйки кричат с порога поварни:
— Кормщики с рядовыми, пожалуйте хлеба ись!
Надо вежливо звать. Летает этакий чумазый кок по становищу, ищет своих, рвется в куски, горячится, что обед остынет, а кричит честно:
— Господа промышленники наши, милости просим обедать!
Про себя-то всего насулит…
Стол обихаживать надо тоже умеючи. Со стен сажа, а без чистой, хотя бы холщовой, скатерти помор за стол не сядет. Пока из-за стола не встали, нельзя из чашек, мисок лить в поганое. Ужасно, если хлебная крошка упала на пол; ее скорей с поклоном поднимут. Во внеобеденное время посуда с едой должна быть покрыта, а порожняя опрокинута. Перед едой помор трижды окатывает руки водой. Руки поморы моют ежеминутно. Есть и бани в становищах, где моются раз или два в неделю. Баню тоже зуек обязан истопить. У иного дровишки худящи, мозглящи, не горят, а только тышкаются. Другому воду носить лихо из горной речки или водопада.