Парфетки и мовешки

— Так не страшно! — прошептала больная, впадая в беспокойный сон.
Уж поздно. Ганю клонит ко сну, но Акварелидзе то и дело будит ее своим бредом; она начинает метаться по постели, забывает о подруге и даже не узнает ее.
Страх все сильнее охватывает Ганю. В ужасе поднимается она с кровати и незаметно спрыгивает на пол.
«Я должна разбудить Малееву, я не в силах сама помочь, с Акварелидзе что-то серьезное!» — думает Ганя. Она накидывает холщевую юбку и бежит будить классную даму.
Малеева поспешила к больной. Едва коснувшись рукой воспаленной головки, она поняла, что нельзя терять драгоценное время. С помощью разбуженной дортуарной Дуняши она одела и отнесла Акварелидзе в лазарет.
А Ганя, дрожа всем телом, улеглась в свою остывшую постель и поспешно завернулась в одеяло, только что снятое с кровати больной.
Мысли путались в ее усталом мозгу, но вскоре она забылась беспокойным сном.
  
Глава XVI
 
Неожиданное известие. — Чужое счастье. — Запоздалая радость
 
Со страхом шептались седьмушки о внезапной болезни Акварелидзе. Никто толком не знал, чем именно она заболела, так как на все расспросы дежурная фельдшерица в лазаретной приемной отвечала уклончиво. Но серьезное выражение ее лица и тон голоса выдавали плохо скрываемую тревогу, которая передалась и девочкам.
Ганю Савченко то и дело осаждали расспросами о событиях минувшей ночи, выпытывая подробности. А сама она не могла понять, то ли от пережитых волнений, то ли от иных причин, но у нее самой разболелась голова, во всем теле чувствовался озноб, охватывала слабость.
В дортуаре несколько подруг прильнули к оконному стеклу. Жадно вглядываются девочки в уличное движение, в предпраздничную суету; грусть и досада охватывают детские сердца: мимо окон мелькают экипажи, снуют прохожие с озабоченными лицами и ворохами всевозможных покупок, бережно проносят развесистые елки. Все, все говорит о радости, о празднике, и только в институте непривычно тихо и уныло.
Классные дамы предоставили воспитанницам относительную свободу, и девочки разбрелись по всему институту. Но нигде не могут они успокоиться и забыться, и все чаще попадаются заплаканные личики.
Стемнело. В дортуаре малявок мрачно и неуютно. У окна слышится прерывистый шепот:
— Смотрите, смотрите, уже зажигают, — взволнованно шепчет Замайко, и ее горящие глазки устремляются в окно противоположного дома, где одна за другой вспыхивают разноцветные свечи, окутывая нарядную елку волшебной сетью огней.
Прижавшимся к окну институткам видны мельчайшие детали обстановки, все происходящее в незнакомой семье. Вот распахнулись двери, и нарядная толпа малышей окружила красавицу елку. Как сияют лица этих маленьких счастливцев! И какой завистью наполняются сердечки безмолвно наблюдающих за ними наказанных девочек! Какими одинокими, отвергнутыми чувствуют они себя в эти минуты, сколько горечи и обиды скапливается в детских душах…
В ближайшем соборе ударил колокол, и еще долго дрожал в воздухе его раскатистый гул. Девочки торопливо перекрестились и, быстро спрыгнув с подоконника, поспешили в класс.
Здесь уже все становились в пары, и через минуту длинные вереницы воспитанниц потянулись в институтскую церковь.
Небольшой храм, залитый ярким светом свечей, устланный широкими коврами, выглядит нарядно и торжественно. И голос батюшки, и пение хора звучат в этот вечер особенно проникновенно. Все говорит о празднике. Но не чувствуют его дети… Всхлипывания и тяжелые вздохи воспитанниц нарушают торжественность службы: то одна, то другая смахивает невольную слезу и мокрым от слез платочком вытирает покрасневшие глаза.
Служба кончилась.
Воспитанницы направились в Большой зал — приносить поздравления maman.
Издалека слышен шелест ее тяжелого штофного  [22] платья, он заглушает звук ее шагов. В зале мертвая тишина, даже завзятые болтушки присмирели и прикусили свои язычки.
Maman вошла — сияющая, радостная; в ответ на приветствие воспитанниц она посылает им воздушные поцелуи.
— Дети, — взволнованно заговорила она, и ее тихий голос слышен в самых отдаленных уголках затихшего зала, — сегодня канун великого праздника, праздника детей. Я не хочу, чтобы вы встретили его печальными. Я видела ваше раскаяние, оно порукой мне в том, что вы исправились и никогда не повторится ничего подобного тому печальному случаю, который мы все постараемся загладить и по возможности забыть. И в доказательство того, что я больше не сержусь на вас, я делаю вам маленький рождественский подарок: завтра же вы будете отпущены домой, о чем уже предупреждены ваши родные.
Громкое, восторженное «А-ах!» прокатилось по рядам воспитанниц, нарушило стройность их рядов. Вмиг maman была окружена институтками, в самых горячих выражениях благодарившими старушку.
И тут же прыгали от радости маленькие, целовались и обнимались старшие, и все сияли неудержимой радостью.
Вечерний чай прошел в необычайном оживлении, слышался несмолкаемый говор, беззаботный, радостный смех, которого так долго не слышали своды столовой.
— Ах, скорее, скорее бы завтра! — шептала Ганя, но казалось, что ей не дожить до счастливого дня: голова девочки нестерпимо болела, все тело мучительно ныло.
— Никому не скажу, что мне нездоровится, а то еще задержат в институте, — упрямо говорила она себе, но в то же время едва держалась на ногах от слабости.
За вечерней молитвой ей вдруг сделалось дурно: холодный пот выступил на лбу, сердце громко стучало, в ушах раздавался какой-то гул и звон. Свет померк в ее глазах; бездонная пропасть открылась перед Ганей, она слабо вскрикнула и погрузилась в нее…
  
Глава XVII
 
Страшный монах. — Сюрприз. — Снова со своими
 
Ганя очнулась уже в лазарете. С удивлением вглядывалась она в незнакомое лицо под белой косынкой и в красный крест на груди сестры милосердия.
— Где я? — тихо прошептала девочка, и сама удивилась звуку своего голоса, показавшемуся ей чужим, незнакомым и слабым.
— Вы в лазарете, родная, — ласково ответила сестричка и провела нежной рукой по кудрявой головке.
— А что со мной? — с тревогой, силясь что-то вспомнить, спросила девочка, и вдруг ощутила плотную повязку вокруг шеи.
— Да ничего особенного, голубка моя, болит у вас горлышко, ну и поставили вам компрессик, денек-другой полежите, и пройдет все, как рукой снимет.
— Лежать? Да что вы? — вдруг вспомнив о доме, о праздниках, заволновалась девочка. Она даже попыталась присесть на постели, но нежная рука сестрицы осторожно уложила ее на подушки.
— Лежите, лежите, дружок, не надо волноваться, все придет своим чередом — и домой поедете, и праздники еще не кончились, успеете повеселиться. А теперь сосните-ка, со сном всякая болезнь лучше проходит.
Ганя послушалась.
Рядом с ней разметалась на кровати Маруся Акварелидзе, что нисколько не удивило Ганю — она как будто ждала этого.
Девочка теперь ощущала сильную боль в горле и с большим трудом могла проглотить слюну, хотя горло ее было совершенно сухим, и очень хотелось пить. Мысли путались в ее больной головке и обрывались, она силилась поймать их, но снова забывалась…
В углу, перед иконой Николая Чудотворца, слабо теплилась лампада, и тень позади киота  [23] образовала причудливую фигуру. Гане кажется, что это клобук  [24] монаха. От вздрагивающего пламени свечи он слабо движется. Не отрываясь, смотрит она перед собой.
Бредовый кошмар все сильнее захватывает ее, ей чудится, что темная фигура выходит из угла и приближается… Страшный монах словно ширится и растет, заполняя собой всю комнату, и вдруг наваливается на нее и начинает душить.