Алакет из рода Быка

— Будет охотником!
Теперь Хангэй, когда ехал в степь к стадам, брал сына с собой.
Там Алакет вместе с отцом и дядей по многу дней жил в палатке из войлока, питаясь, как и они, мясом диких козлов и оленей, овечьим сыром и молоком.
Хангэй сделал Алакету маленький лук и стрелы с костяными наконечниками. На березовой дощечке отец вырезал ножом круг с точкой посередине и повесил его на ветку куста.
Утром и вечером маленький Алакет упражнялся в стрельбе. Он старательно целился в круг, а отец приговаривал:
— Пусть рука твоя не дрогнет, как серая скала над рекой, сын мой. Пусть глаз твой, как глаз степного ястреба, не мигнет, когда спустишь ты тетиву.
Иногда отец показывал суслика, стоявшего столбиком вдалеке, и говорил:
— А ну попади!
Часто стрела летела мимо и падала в траву, а суслик желтым комочком стремглав удирал в норку. Тогда Алакет сердито хмурился, отчего топорщились белесые щетинки бровей, больно прикусывал нижнюю губу.
Он подолгу стоял против березового круга, держа лук в вытянутой руке, стараясь не мигать. И чем дальше, тем чаще стрела попадала в цель, мальчик вприпрыжку бежал за своей добычей и со счастливой улыбкой приносил ее отцу. Тот гладил его льняные волосы, похлопывал по плечу:
— Старайся, сын. Будешь охотником. Однажды, когда дед Хориан, сидя возле дома, беседовал с сыновьями, взгляд его упал на внука, игравшего невдалеке с братьями в «набег на хуннов». Они проникли в безводную степь и собирались внезапным налетом захватить в плен самого кагана. Им был старый козел, который пасся на лужайке и совсем не подозревал об опасности.
— Алакет, — позвал дед, — иди сюда, внук мой!
Мальчик подбежал к старику и в знак уважения склонил голову.
— Хангэй, — продолжал старик, — сможет ли сын твой попасть стрелой в глаз вороны, что села на ветвь вон той березы?
— Ты слышал, что сказал дедушка? — проговорил Хангэй. — Ответь же ему сам.
— Да, смогу, — ответил Алакет.
Мелькнула стрела, и ворона, пораженная в шею, замертво свалилась с дерева. Лицо отца потемнело. Могучая ладонь с размаху опустилась на шею Алакета. Едва устояв на ногах, он с плачем бросился в дом.
— Мама, мама, за что отец ударил меня?
Улыбка любви и жалости тронула губы Фаран. Глаза заволокло влагой.
— Отец сердит на тебя, сынок… Слово динлина должно быть как скала. Стрела его должна лететь, куда он ее посылает, и везде настигать коварного хунна, даже если тот обратится в маленького воробья или верткую ящерицу. А если уж ты не мог попасть куда велел тебе дед, то не надо было обещать этого. Настоящий динлин никогда не хвастает попусту… А плакать не надо. Настоящий динлин [2] умеет улыбаться, даже когда враги пронзают стрелами и жгут огнем его тело.
Поздно вечером, лежа под теплыми шкурами, Алакет услышал, как дед говорил отцу:
— Ты думаешь, виноват сын? Виноват ты сам! Ты плохо учил его. Разве когда ты оступался на дороге жизни, я не протягивал тебе руку? Наказав сына, объяснил ли ты ему, в чем его вина? Ты не был плохим сыном, Хангэй! Не будь же скверным отцом. Хорошо учи сына, и да не будет тебе позором, что я сам должен буду его воспитывать!
Алакет представил себе отца, всегда гордого, спокойного и сильного, как он стоит перед дедом, со стыдом потупив глаза и опустив голову, и почувствовал, как комок подкатывается к горлу. Ему захотелось броситься к отцу: «Отец, отец, я буду стараться, я не буду попусту бросать слов!» Но он вовремя вспомнил, что настоящий мужчина должен уметь владеть своими чувствами, и затаил дыхание.
Алакет стал реже играть с братьями, сестрами и сверстниками. Целыми днями он бродил вокруг селения и упражнялся в стрельбе. Когда отец или дяди брали его в степь, он уходил далеко от палатки, выслеживая то суслика, то зайца, то лису.
И однажды вечером, когда он, задумавшись, сидел на пороге дома, вышел дед и заговорил:
— Ну, Алакет, не покажешь ли ты мне, чему научился за это время?
И мальчик смело ответил:
— Смотри, дедушка, вон березовая ветвь, — он указал на ту самую ветвь, где некогда сидела злополучная ворона. — На конце ее трепещет желтый лист. Я срежу его стрелой и при этом не поврежу ни ветки, ни самого листа.
Старик удивленно взглянул на внука. Взвилась стрела — и лист, плавно покачиваясь, поплыл в воздухе.
Когда вечером Хангэй осадил гнедого коня у дверей дома, навстречу ему вышел улыбающийся Хориан:
— Ну, сынок, я знал — Алакет будет настоящим динлином!
  
Глава III
 
Род сватает Алакету невесту
 
Осенним утром Угунь из рода Оленя вышел из дома. Дальние горы окутывала плотная завеса тумана. В степных травах слышался пересвист ранних пичужек.
Угунь глубоко вздохнул, потянулся, посмотрел вниз, где виднелось наполовину сжатое ячменное поле, повернулся к двери и… обмер.
У двери стоял большой глиняный сосуд. Из него торчал рыжий лисий хвост. С бьющимся сердцем Угунь подошел к сосуду и стал осторожно перебирать содержимое. Там оказались несколько связок беличьих и сусликовых шкурок, три лисьих и одна рысья, четыре кинжала с изображениями на перекрестье бычьих голов и превосходный убор с серебряными бляшками для верхового коня. На бляшках изображен круг и два бычьих рога по бокам.
Радостное минуту назад лицо Угуня исказилось, он яростно швырнул убор в сосуд. Издали послышался мерный топот. Старик сосед остановил коня возле Угуня.
— Мир дому твоему, Угунь. Я вижу, его посетило счастье. Кто-то сватает твою первую внучку, что родилась двадцать дней назад.
— Будь счастлив, почтенный, — Угунь наклонил голову, — но мало радости в том, что люди рода Быка беспрепятственно разгуливают возле наших домов.
— Почему ты точишь стрелы на род Быка? — возразил старик. — Люди его всегда были тверды, как железо клевца, и верны своему слову. Они не запятнали чести динлинов…
— А заветы предков? — воскликнул Угунь. — Разве они не нарушили обычая, когда не только свели дружбу с иноплеменниками кыргызами, [3] но даже жен берут не из своего племени, а у этих новых своих друзей? Они стали врагами племени. Разве ты забыл, что случилось три года назад, когда наш старейшина отбил табун коней у этого рода кыргызов? Старый Хориан из рода Быка и его сыновья преградили нам путь…
— И правильно сделали, — подхватил старик. — Жадность старейшины заставила его уподобиться рыбе, загрязняющей пруд. Наша сила в дружбе с кыргызами. И нам и им хватит места, враг у нас обоих один — злобные каганы хуннов.
— Что говоришь ты, почтенный? — возмутился Угунь.
Он схватил сосуд и, вывалив содержимое на землю, поставил его вверх дном.
— Недаром сказал старейшина, — продолжал он злобно, — что и в нашем роду появились люди, забывающие заветы предков…
Но старик перебил его:
— С тех пор, Угунь, как ты стал воином в дружине старейшины, ты начал презирать соплеменников и с пренебрежением относиться к советам стариков, но вот тебе мое последнее слово: если не хочешь беды, опрокинь сосуд дважды по обычаю, но в третий раз возьми его к себе в дом.
Целый день Угунь был не в духе. Он отругал сыновей, накричал на молоденькую младшую жену, избил раба, не вовремя попавшегося ему на глаза.
Когда на другой день он вышел из дома, то, даже не взглянув на сосуд, который снова, как по волшебству, стоял полным у его двери, вывалил на землю содержимое. Но тут произошло нечто такое, отчего глаза Угуня широко раскрылись, колени задрожали мелкой дрожью, а воздух, который он не успел выдохнуть, остановился в горле.
По воздуху, плавно покачиваясь, плыло оказавшееся на дне сосуда перо филина. Угунь перевел дух, подавил дрожь и тогда отчаянным голосом крикнул:
— Раб! Коня! Зови сыновей!
Пожилой раб-ухуанец [4] выскочил из-за дома, бросился исполнять приказание. Два младших сына — рослые и широкоплечие красавцы — встали рядом с Угунем.