Один на один

Потом ушел Шурка, единственный мальчишка, одетый в школьную форму — ничего другого у него просто не было и он не ходил домой переодеваться. За ним исчезли Мишка с Борей. Сева вздохнул: это были хорошие ребята, и с ними было как-то уверенней и спокойней. Особенно в этот вечер.
— Может, пойдем, Ир? — спросила Вика и незаметно бросила взгляд на Севу.
«Иди-иди, — сказал Сева про себя, — я ничего не слышал».
— Хорошо, — ответила Ира, — скоро.
И только она сказала это, как вдруг страшно заторопился Вадим, кинул на шею шарф, ринулся к дверям и был таков. «Вот бы с кем уйти — полная гарантия безопасности!.. Хватит, перестань так думать».
Глупо и смешно, но все это началось восемь лет назад, когда он пришел в первый класс — не пришел, мама привела! — и увидел за партой маленького щекастого крепыша — Федю. Федя всегда стоял в сторонке и посмеивался. Первую пощечину он влепил Севе в третьем классе за то, что Сева не подсказал ему чего-то: Федька стоял у классной доски и пялил на него глаза, а Сева смотрел в парту.
Когда он шел домой, Федька побежал за ним. Сева не удирал, но Федька крикнул:
— Постой-постой, бить не буду.
И догнал. Спросил:
— Жалко было?
— Ничего не жалко. Выучить не мог?
И увидел почти вплотную прозрачно-голубые улыбающиеся глаза. И вслед за тем — пощечина.
Сева отскочил и схватился за щеку.
— Как тебе не стыдно! — крикнул он.
— Мало? — Федька, не переставая улыбаться, пошел на него.
Сева попятился.
— Уходи, — сказал он, — уходи отсюда!
— Ладно! На этот раз хватит. — Федька обогнал его и неторопливой походкой побрел к дому.
В глазах Севы собирались слезы. Как же это можно — подойти и ни с того ни с сего стукнуть? Не объявляя войны. Просто так… И за что?
У книжного магазина его нагнал Петька.
— Ты чего грустный? Ревел?
— Сам, наверно, ревел! — озлился Сева и пошел в обратную сторону; да и как можно было признаться, что вот сейчас ты получил оплеуху?
«Все равно не буду подсказывать, ни слова не подскажу!» — поклялся Сева.
Второй раз Федька поколотил его за другое — за отца, изгнанного с того участка рудника, где начальником был отец Севы. И после бил его Федька, но не часто и неизвестно за что… Неужели все за отца? Как-то у них было обсуждение книги о моряках-подводниках, о войне на Баренцевом море, и Сева несколько раз выступал — книга его поразила. Ему даже хлопали. Потом ребята шли группкой из школы. Незаметно все разбрелись по своим домам и улицам, и с Севой остался один Федька, хотя ему давно было пора отколоться, — они прошли его дом.
— Ух, и книга! — сказал он, блеснув глазами.
Сева молчал.
— Потрясающая! Ты так много читаешь, так помнишь все, так разбираешься…
«К чему он клонит?» — думал Сева.
— Столько ты знаешь! И такой умный, дисциплинированный.
Сева ускорил шаг, но Федька не отставал.
— Тебя так хвалят учителя! Ведь правда хвалят? — Глаза его светились веселостью.
Сева не ответил.
— Ну, чего молчишь? Или я вру? — Федька огляделся.
Вокруг ни души. И не успел Сева рта раскрыть — стремительный удар в нижнюю челюсть, и он на земле. И тотчас ощутил тупой удар, в зад, потом в бок — Федька бил ногой.
Сева вскочил.
— Ты… — крикнул он и захлебнулся от слез, боли и унижения. — Что тебе надо? Думаешь, буду подсказывать? Думаешь, я боюсь тебя?
— Я ничего не думаю. — Федька ткнул его пальцем в нос.
— Как тебе не совестно! — крикнул Сева. — Что я тебе сделал плохого?
— Ты? А ничего!
— Что ж ты… — По лицу Севы вдруг потекли слезы, он судорожно прижимал к боку сумку, и пальцы его рук сжимались в кулаки. Но он и подумать не мог, чтобы этими вот кулаками съездить в его голубые, беспечно-ленивые глаза.
— Что ж ты лезешь ко мне?
А сам подумал: «Какие жалкие слова! От него надо убегать или драться с ним». Но Сева никогда не дрался и убегать не убегал, это ведь стыдно — убегать.
Месяца три после этого Федька не трогал его, а потом Сева опять был поколочен в собственном подъезде. Он не мог понять причины его злобы и, наверно, потому, что злобы-то, собственно, и не было: Федька больше улыбался, и его ненависть к нему была странная, какая-то веселая, что ли, ненависть.
Ни с кем Сева не говорил о Федьке, не советовался, не просил защиты. Разве можно говорить о таком! Кто ж поверит, что этот добродушный мальчишка бьет его?
Это был позор, единственный позор его жизни.
Что он мог сделать? А вот что: стать сильным и бесстрашным. Смешно, но Федька помог ему стать таким. Сева начал делать зарядку, чаще бегал на лыжах, обтирался холодной водой и подолгу пропадал на спортивной площадке. На руках, плечах и животе наливались и твердели мускулы. Иногда он даже разыгрывал сценки встречи с Федькой: вот тот идет навстречу и ухмыляется:
«Мое вам!»
«Чего тебе?»
«Немного: парочку оплеух… Давай щеку!»
«Проваливай! Как дам сейчас — вверх тормашками полетишь!»
«Это ты-то?» — хохочет Федька.
«Смотри!» — Сева делает выпад, и Федька кубарем летит от него, кувыркаясь, через канавы, заборы, дома…
Но появлялся живой Федька, такой нестрашный, обыденный, тихонький — вечно в сторонке, не на виду, такой добродушно-мягкий, даже застенчивый, голос его редко услышишь и на переменке. Появлялся Федька, и Сева стискивал свои крепнущие кулаки и опять отскакивал от пощечин и ударов. Впрочем, Федька все реже приставал: может, чувствовал, что Сева становится другим?
Последняя стычка у них была осенью. Федька столкнулся с ним на пустынном дворе, у помойки, подмигнул и дал подзатыльник. Сева весь сжался, налетел на него, замахнулся. Но не ударил… До сих пор не мог он представить, как это можно бить человека.
— Только сунься, — сказал он.
Но Федька-то знал: его можно не опасаться — и хлопнул по лицу.
— У тебя нет совести! — крикнул Сева.
— Зато у тебя ее хватает на всех! А это видел? — Он щелкнул его в лоб.
— Уйди!
— От этого совести твоей не убыло! — Он стегнул его по уху.
— Когда ты наконец будешь человеком?
— А кто тебе сказал, что я человек? Зато ты, ты… Ты такой человек!.. — Он локтем ударил Севу под дых. — Такой человек, что просто восторг берет, и звучит это, как говорится, гордо!
— Тип… У тебя нет ничего святого!
— Ты так думаешь? — На Федькином лице вдруг заиграла бледноватая улыбка. — Зато у тебя есть все, что нужно, а другие могут обойтись и без этого, другие могут иметь только вот что! — Он показал крупный кулак и ударил им в ребра.
Сева тяжело задышал от бешенства:
— Гад!
— Зато ты паинька! Зато тобой не нахвалятся… А я что? Я…
Сева едва увернулся от кулака.
…И вот теперь, когда от Олега расходился народ, а под окном торчал Федька с дружками, чтобы исколотить, а может даже убить его, Сева понял — нет, не понял, это была лишь догадка — это у Федьки от ничтожества, от зависти, и ему, Федьке, нужно доказать себе хоть кулаками: в чем-то он сильней его, Севы…
Все уже ушли от Олега, все, кроме Севы. Мать Олега сидела за чайным столом, слушала их разговор и, прикрывая ладонью рот, зевала. Пора было уходить, но Сева не мог решиться. Он сидел за столом, водил чайной ложкой по цветастой синтетической скатерти и говорил, говорил, говорил.
Наконец мать Олега встала и, с трудом побеждая зевоту, принялась убирать со стола.
— Ну, я пойду, — сказал Сева и тоже нервно зевнул. — Спасибо… Было очень весело.
— Пустяки! — Олег поднялся. — Заходи.
Сева надел куртку, вязаную шапочку, махнул рукой и вышел на лестницу.
«Ну и дурак, — подумал он о себе. — Сосунок ты несмышленый! Еще молочные зубы не прорезались, таких вот и бьют все…»
Бьют? Ну, это мы еще посмотрим.
Вдруг с ним что-то случилось. Его тело залил какой-то странный, крепкий, какой-то отчаянный холод, а кулаки отвердели.
— Все, — сказал он себе негромко, — все… Слова мои кончились. Нет слов, которые понимал бы Федька. Он понимает только кулаки. И я буду бить его кулаками, чтобы он орал, чтобы он визжал и плакал. Он и его дружки. Мало что-то понимать, любить. Мало иметь убеждения. Их нужно уметь защищать, и вплоть до кулаков…