Мы в пятом классе

Мы пьём чай, едим ореховый торт. Потом Оля говорит:
— По музыке много задали. А ещё заметку надо сегодня написать.
Оля берёт со шкафа оленьи рога, приставляет их ко лбу Ларисы и протяжно мычит:
— Му-у-у!
Лариса недовольна, отворачивается, но молчит.
— Вы наших мальчишек в книге протащите как следует, вдруг говорит Оля. — В классе должна быть дружба, а они с нами не хотят дружить и обзывают ябедами.
— И подлизами, — добавляет Оксана.
После этого они уходят, вежливо попрощавшись, точно так, как учили мамы. Люда в дверях говорит тоненьким деревенским голоском:
— Извините, если что не так.
Глаза у Люды честные, ни малейшего лукавства. По опыту знаю: люди с такими глазами умеют притворяться.
  
Может быть, за нами следят
 
За гаражами было сумрачно, грязно, пахло краской, бензином и кошками. Валялись мятые консервные банки, пакеты из-под молока. Зато здесь никого не было, ни одной живой души — никто не ходил, никто не подглядывал, никто не спрашивал, почему здесь бродят девочки, о чём тихо переговариваются, что хотят найти в этом мрачном закутке огромного двора.
И ветер, который на проспекте продувал куртки насквозь, здесь притих.
Глухая стена из серого кирпича справа, а слева — гаражи. Впереди идёт Оля, за ней — Оксана, а Лариса позади. Люда не пошла, у Люды бабушка приехала из другого юрода. Лариса думает, что никакая бабушка на самом деле не приехала, просто Людка хитрее всех.
Лариса всё время отстаёт, ей так хочется повернуть назад. Но как повернёшь назад, когда другие идут вперёд?
Лариса боится этого тёмного ущелья между стенами. Она боится, но не хочет, чтобы Оля и Оксана знали об этом. Ей совсем не хочется искать место для штаба, но сказать об этом нельзя, потому что у девчонок такой вид, как будто им позарез нужно место для штаба и жить без этого штаба они не могут. А как жили до сих пор? Это совершенно неизвестно.
— Оля, правда здесь интересно? — дрожащим голосом говорит Оксана. — Никто не ходит, и мальчишки ни за что не догадаются, правда?..
— Тихо! Может быть, они за нами следят, — обрывает её Оля и продолжает пробираться вперёд. — Опять отстаёшь, Лариска. Лучше бы дома сидела.
Лариса догоняет их. А если честно говорить, она бы с удовольствием сидела бы дома. Хорошо дома. Лампа горит, мама на кухне готовит котлеты или жарит рыбу. На подоконнике стынет компот из яблок, на всю квартиру пахнет яблоками, садом, летом. А здесь холодно, темно и сыро.
— Лариса! Оля, она опять отстаёт, — говорит Оксана, и Лариса опять их догоняет.
Между серой кирпичной стеной и гаражами места совсем мало, девочки идут боком, вытирая куртками стену.
Вдруг Оля останавливается:
— Стойте! Смотрите!
Старая лестница, заляпанная краской, была прислонена к задней стенке гаража. А там, наверху, на крыше гаража, на фоне тёмно-серого неба, была маленькая будка. Чердачок. Тёмное круглое окошко. Тёмные доски.
— Видели? — Оля остановилась, задрала голову и не сводит глаз с этого чердачка.
Оксана и Лариса замерли рядом.
— Оля, что там? Как ты думаешь? — спрашивает Оксана.
Лариса ни о чём не спрашивает и молча ждёт, что ответит Оля. Что там? Кто там? Лариса чувствует, как по спине проходит колючий холод. Это, наверное, и называют мурашками и ещё — морозом по коже.
Оля не боится ничего. Она отвечает твёрдым ясным голосом:
— Сейчас посмотрим.
Оля ставит ногу на нижнюю ступеньку лестницы и начинает подниматься. Лестница скрипит, качается. Но Оля не замечает этого. Она лезет вверх. Оксана двумя руками схватилась за лестницу.
— Оля, я держу, не бойся, — сказала она. — Ты фонарь не забыла?
— В кармане, — ответила Оля и стала подниматься выше.
Оксана держала лестницу, но она всё равно ходила ходуном, потому что была очень расшатанной. Лариса стопа рядом и, не отрываясь, смотрела на Олю. Вот Олины ноги в серых сапожках остановились и дальше не лезут. Наконец-то. Может быть, Оля передумала? Может быть, до неё дошло, что там, наверху, пусто и страшно? Что старая лестница может не выдержать, и тогда Оля грохнется с порядочной высоты прямо им на головы. Сообразила, не лезет дальше. Вот сейчас спустится и скажет:
«Ну его в болото, этот штаб. Что мы, без штаба не обойдёмся?»
Ларисе уже кажется, что она почти слышит эти слова. Но нет, не говорит Оля этих слов. Помедлила немного и карабкается дальше. Вот уже последняя ступенька, Оля шагнула на крышу гаража — зазвенело железо под её шагами. А потом её силуэт появился на фоне круглого окошка чердачка и пропал.
  
Не ешь сырые сосиски
 
Максим удивляется — почему его мама всегда спешит.
Вот она быстро надевает пальто, кидает в сумку складной зонтик и журнал, чтобы читать в метро, а сама быстро говорит:
— Максим, папа звонил из Парижа, тебе привет. Он спрашивал, не пропускаешь ли ты фехтование. Ты не пропускаешь?
— Что ты, мама! Фехтование — это блеск! Раз-раз! Брык! Привет! — Максим мечется по крошечной передней и делает выпады.
— Ну хорошо, хорошо. Помни: фехтование — спорт смелых.
— Да, мама, я помню.
— А рисование — искусство тонких натур.
Это не совсем понятно, но Максим соглашается. Тонких так тонких. Мама застёгивает «молнию» на сапоге.
— Ага, тонких натур. А в бассейн, значит, можно не ходить?
— Это ещё почему? Бассейн — это закалка. А станция юных натуралистов — гуманное отношение к животным. Ни чего нельзя пропускать.
Максиму жалко маму. Она воюет, чтобы у Максима не было свободной минутки. Мама и папа считают, что тогда Максиму в голову не полезут лишние мысли. Но мысли — не такое простое дело. Для всяких мыслей почему-то время находится.
— Слышишь? — Мама быстро целует Максима.
Он выставляет локоть — кому нужны эти нежности.
Мама всё-таки изловчилась, чмокнула его в щёку. Он сердито утирает щёку рукавом. Наверное, женщины не могут без глупостей.
— Слышишь? — кричит мама уже из лифта.
— Слышу, слышу, — отвечает Максим, хотя он уже ничего не слышит.
В это время в другой квартире происходит такой разговор:
— Толя, слушай меня внимательно, — говорит Толина мама и торопливо надевает плащ. — Математику сделай в первую очередь, я проверю, как только вернусь. И ещё одно: не вздумай играть с Максимом. Он тебе совсем не компания! Разве мало ребят во дворе?
Толя, которого все в пятом «В» зовут Колбасником, вытаращил глаза. Максим сам с ним не хочет водиться и дразнит Жиртресиной. Но этого мама не знает и знать не может. Почему она не разрешает ему водиться с Максимом?
— Почему?
— Не задавай лишних вопросов, мама лучше знает. Максим плохой мальчик, хотя он из культурной семьи и отец у него ездит в ответственные командировки. Я сама вчера видела своими глазами, как Максим бил девочку.
— А-а. — Толя доедает бутерброд с салом. — Так это же Савёлову!
— Ну и что же, что Савёлову? Какая разница? Дело в принципе. У него поднялась рука ударить девочку! Это ужасно!
Толя начинает что-то мямлить о том, что Максим вообще-то девчонок не бьёт, а только пугает. А Савёлову — да, потому что Савёлова — другое дело. Но мама не улавливает ход его мыслей, она спешит. Мама всегда спешит. И вообще ей нельзя почему-то объяснить такую простую вещь: Максим Ольку Савёлову не бьёт, а только цепляет. Это первое. Второе: мама знает — хорошие мальчики девочек не бьют. А хорошие девочки? Они мальчиков бьют? Вчера Толя сам лично получил от Оли Савёловой такую плюху, что всю перемену в голове звенело. И совсем ни за что, вот что главное. Она проходила мимо, а он подставил ей ножку. Разве удержишься, когда Савёлова проходит мимо? Она споткнулась об его ногу, а потом дала ему по шее, обозвала толстым Колбасником. Разве можно втолковать это маме? Даже и пытаться нечего.
— Я пошла! Не смей есть сырые сосиски. Неужели трудно кинуть их в кипяток?
— Кину, кину, не беспокойся. — Толя не любит наставлений. А кто их любит? Зачем кидать сосиски в кипяток? Их же всё равно потом приходится студить.