Во что бы то ни стало
«ПЕРВЫЕ ХОЗЯЕВА»Андрей Николаевич стоял посреди переулка у развороченной груды булыжника и внимательно смотрел сквозь пенсне в круглый, черневший из-под откинутой крышки пожарный колодец. У колодца лежали длинные и короткие отрезки тонких ржавых труб.
Странно, чем могли так заинтересовать Андрея Николаевича колодец и трубы? Вот он перескочил с груды булыжника, нагнулся, потрогал одну…
— И чего вы их, папаша, щупаете? — ехидно спросил молодой рабочий, разматывая моток проволоки. — Вчера приходили, сейчас… У нас ремонт.
— Послушайте, — Андрей Николаевич подвигал трубу ногой, — не можете ли вы продать или сменять одну вот такую? Например, на гвозди. У нас есть полфунта прекрасных гвоздей.
— Да на что она вам сдалась?
— Очень нужна. Понимаете, не мне лично, а детскому дому. Видите особняк?
Рабочий покачал головой:
— Товар уж больно ценный… А что за гвозди?
— Вершковые. Или вершок с четвертью.
— Новые?
— Нет, откуда! Но исправные.
— Десятник придет, спрошу. Говорите, детдому? — Рабочий перекатил трубу к колодцу.
— Да… Тогда я приду попозже. Только не забудьте!
И Андрей Николаевич зашагал по переулку, а рабочий снова взялся за проволоку.
Из ворот выбежали мальчишки с ведрами. Андрей Николаевич позвал одного:
— Алеша, когда вернешься, найди, пожалуйста, Дарью Кузьминишну и скажи, что я просил выдать полфунта гвоздей. Принесешь их мне в спортзал. Но сначала собери всех. Хорошо?
Алешка понимающе кивнул. Гремя ведром, помчался к водопроводной колонке, а Андрей Николаевич пошел через ворота к дому.
Громко названный им «спортзал» был большой комнатой с выщербленным паркетом, где под потолком висела хрустальная люстра, а вдоль окон стояли узкие длинные скамьи.
У стены возвышалось нечто вроде маленькой эстрады; вместо занавеса ее прикрывал искусно заштопанный гобелен, изображавший охоту — свору скачущих, похожих на ящериц собак и тощую-претощую амазонку. В центре зала, под свисающими на толстых веревках кольцами, лежал обыкновенный тиковый матрац.
Войдя в зал, Андрей Николаевич весь как-то переменился. Шаги стали легче, плечи расправились, голова держалась прямо, даже вызывающе.
— Зови! — коротко сказал он выглянувшему из двери Алешке.
В комнату беспорядочной стаей тотчас шумно ворвались ребята: мальчишки в трусах и безрукавках, девочки в коротких, колом стоящих коленкоровых шароварчиках. Андрей Николаевич выстроил всех по росту вдоль скамеек, прошелся перед ними, как полководец перед войсками, откашлялся…
— Немало лет назад, — начал он громко и торжественно, — когда я был еще молод, силен и здоров, мне пришлось преподавать гимнастику в частной женской гимназии. Воспитанницы носили тогда длинные, до полу, платья с пелеринами и гораздо больше занимались реверансами, чем гимнастикой.
— А чего это — реверанс? — спросила курносая смешливая девчушка.
Андрей Николаевич взялся пальцами за брюки, отвел правую ногу и плавно присел.
— А на кой? — прыснула другая, захватила пятерней шароварчики, дрыгнула ногой, но поскользнулась и чуть не упала.
— Так полагалось здороваться с классными дамами, с начальницей… Стойте смирно, вы в строю… Так вот: с сегодняшнего дня мы с вами начинаем заниматься гимнастикой! — Глаза у Андрея Николаевича по-молодому заблестели. — Для этого прежде всего нужны приборы. У нас есть этот прекрасный зал. У нас есть брусья. Где? Внизу, в подвале. Они сломаны, но мы их починим. У нас будет турник. Откуда? Мы его сделаем сами! В переулке чинят водопровод, мне обещали сменять великолепную трубу… Она заржавлена, но это ерунда, отчистим. У нас с вами есть настоящие гимнастические кольца!.. — Андрей Николаевич широким жестом показал на свисавшие с потолка веревки.
Ребята дружно задрали головы.
— Ха, кольца! Кувыркаться в них, что ли? — фыркнул Васька Федосеев, красуясь в неизвестно где добытой тельняшке.
— Не кувыркаться, а тре-ни-ро-ваться! — подчеркнул Андрей Николаевич.
— Чепуха, плевое дело!
— Друг мой, ты глубоко ошибаешься. Упражнения на кольцах требуют большой сноровки. Минуту внимания!..
И Андрей Николаевич, сняв пенсне, встал под кольцами, руки по швам. Потом неожиданно легко подпрыгнул, схватился за кольца, подтянулся, закинул вверх ноги и, сделав рывок, перевернувшись, так же легко спрыгнул на матрац.
Ребята разинули рты.
— Ха, плевое дело!.. — упрямо повторил Васька.
— А ты, голубчик, попробуй, — ласково сказал Андрей Николаевич, дыша разве только чуть быстрее обычного.
Васька крякнул.
Лихо одернув тельняшку, вразвалку вышел из строя на середину зала. Ребята, сбившись, тотчас обступили матрац.
Васька для чего-то присел, разбежался, подпрыгнул и, уцепившись все-таки благодаря своему росту за кольца, беспомощно повис на них, изо всех сил дрыгая ногами.
— Сейчас!.. Во… Глядите… — прокряхтел, дергаясь, цепляясь ногами за веревки и распластавшись, как лягушка.
— Здорово!.. Ай да акробат! Держись за воздух!.. — кричали в восторге ребята.
— Могу и так… Сейчас… — хрипел Васька, пытаясь сделать какой-то обезьяний пируэт, но, не удержавшись, шлепнулся на матрац.
Кругом захохотали.
— Жив? — наклоняясь, спросил смеющийся от души Андрей Николаевич.
— Чепуха… — просипел Васька.
— Кто хочет попробовать следующий? Но предупреждаю, это не так просто… — Андрей Николаевич вдруг осекся.
Дверь в зал была открыта, на пороге стоял красный Алешка. Он проговорил громко и возмущенно:
— Не дает она гвоздей! Бабушка… Дарья Кузьминишна! Говорит, нам для баловства. Говорит, хватит с вас и десятка!.. — Мальчик с негодованием потряс зажатыми в кулаке кривыми, ржавыми гвоздями.
— Дарья Кузьминишна смеется?
— Не смеется! Ругается!
Андрей Николаевич повернулся и, на ходу надевая пенсне, приказал:
— Стоять вольно! Разойтись. Девочки остаются в зале, мальчики спускаются в подвал, он не заперт. В углу лежат брусья. Выносите их во двор. Не безобразничать и без шума!
— Есть не безобразничать! — гаркнул Васька Федосеев, вскакивая с матраца и одним прыжком обгоняя Андрея Николаевича.
С того дня, когда Кузьминишна, несмотря на уговоры Марьи Антоновны отдохнуть, приняла в руки власть над залатанными простынями, наволочками, бельем и одеждой воспитанников, над их собственными отстиранными брючишками и платьями, которые можно было при случае перекроить и починить, над сложным хозяйством считанных кусков мыла, бутылок керосина, коробков спичек, она вдруг почувствовала неудержимую жадность. Да, жадность, именно таким словом назвала однажды ее хозяйское рвение Марья Антоновна!
— Что это вы, мама, какая жадная стали? — смеясь, сказала она, когда возмущенная повариха пожаловалась, что Кузьминишна отсчитывает спички и сокращает выдачу мыла прачке, ее приятельнице.
— А им только дай! — сверкая глазами, защищалась Кузьминишна. — Мыслимое ли дело, на постирушку пять кусков? Время такое, прости господи, где его взять, мыла-то! Ты умеючи стирай, как себе стираешь, с экономией. А то обмылков одних полфунта домой унесет. Что я, не знаю? Сама, чай стирала…
В ее честной и бережливой душе произошел настоящий переворот. Первые дни, попав в дом, где столько лет прожила в зависимости, Кузьминишна нашла все таким изменившимся, что даже растерялась. Всегда искавшие работы ее не укрощенные годами руки брались за любое дело: на кухне она чистила проросшую картошку и все старалась, чтобы очистков было поменьше; истопнику, когда привезли на зиму дрова, помогла перетаскать в подвал все до последнего поленья, а щепки спрятала в чулан на растопку; даже половые тряпки пересчитала и, неграмотная, требовала от дежурных какие-то за них расписки. В теперешней канцелярии — Кузьминишна изумленными глазами долго рассматривала ее, раньше это была детская, ее владение, ее мирок! — сама начистила дверные и оконные ручки, чуть свет каждый день протирала пол, а слово «канцелярия» произносила с благоговением.
