Во что бы то ни стало

— Нянечка, я у вас была… Алеша… С Алешей поссорились… Совсем!
— Это что за новости? Я от Васеньки с Налей иду. Те за фанеркой сидят хохочут, а у вас ссоры?
— За что он меня? Нянечка, разве это плохо?.. Всеволод… Я же не виновата…
— Да ты толком говори, не понять ничего! — Старушка даже топнула ногой.
— Из-за Всеволода все… Кричал: ракеточник! На диванах сидела! Уходи!..
— Час от часу не легче… — Кузьминишна трясла Лену за плечо. — Какой такой еще ракеточник? Откуда взялся? Ну, воля моя, я б вам всем показала…
ПАСТУШКА СО СВИРЕЛЬЮ
Лена вернулась домой поздно, продрогшая, неутешенная, голодная. Кузьминишна так и не добилась от нее ничего путного ни о Всеволоде, ни об Алешке.
Лена вернулась, зажгла в передней свет и увидела: на вешалке криво висит пальто Николая Николаевича с каракулевым воротником. Приехал… Вся передняя заставлена какими-то пустыми картонками, ящиками. Лена с трудом пробралась между ними, открыла дверь.
В столовой, освещенной одной лампой, сидели Ольга Веньяминовна с мужем. Он был небритый, одутловатый, со злым блеском в глазах. Ольга Веньяминовна вскрикнула:
— Кто? Кто там?
Лена ответила почему-то шепотом:
— Я. Здравствуйте.
Николай Николаевич едва кивнул ей.
— Лена, — холодно сказала Ольга Веньяминовна. — Пожалуйста, ничем не беспокой нас. Николай Николаевич очень устал. Дело в том… — Голос у нее вдруг сорвался. — Мы вынуждены уехать из Москвы. Совсем.
— Оля, — довольно весело сказал Николай Николаевич, — слезы не меняют сущности. С их точки зрения со мной обошлись более чем великодушно: предоставляют возможность трудиться, усылая в Тьмутаракань на руководящую должность старшего помощника младшего дворника. Что ж, приобщимся к дворникам, они теперь в почете! Поживем и на сто рублей в месяц!
— В какую Тьмутаракань? — еле слышно спросила Лена.
— В прелестный несуществующий город Джыскан или Джасган, где-то у черта на рогах, — язвительно сказал он. — Там роют котлован для будущего завода-гиганта. И я тоже буду рыть.
— Коля, Коля, но это же ужасно! Бросить связи, знакомых, квартиру…
— Че-пу-ха! Связи, квартира… Отлично можно жить и в коммуне. На вокзале я читал в газете: в каком-то городе организована бытовая коммуна. Общий ящик для денег, варка пищи и уборка распределяются между коммунарками… Пф! Вижу тебя в этой роли. Красный платочек, в зубах папироска… нет, махорочная нога… Общая спальня, дети…
— Коля, замолчи!
Ольга Веньяминовна приложила платок к глазам. Лена стояла, прижавшись к буфету.
— М-да! — Николай Николаевич резко поднялся. — А жизнь, господа-товарищи, между прочим, продолжается! — Он прошелся по тесной комнате. — И я чертовски хочу жить! Знакомства, связи… В конце концов, мы еще не так стары. Трудно только начинать, э? — И он хитро, как раньше, прищурился.
Затем наступило долгое молчание. Ольга Веньяминовна встала. Дребезжа ложками, убрала в буфет кое-как расставленную посуду. Лена не двигалась, ждала чего-то.
— Тебе придется лечь в кухне на сундуке, — сухо сказала Ольга Веньяминовна. — Слышишь, Лена? В той комнате разложены вещи.
— Да, да, хорошо.
Она вышла в коридор. Был уже второй час ночи. Из-под двери спальни пробивался свет, там не спали, плакал малыш. Лена перетащила свой матрац, подушку. Ольга Веньяминовна грохала чем-то в кладовке, неумело разжигала керосинку. С распустившейся прической, роняя шпильки, она то и дело запахивала такой ненужный сейчас шелковый халат…
— Давайте я разожгу. Вам что, чайник согреть? — сказала Лена.
— Ах, ложись, пожалуйста!
— Вы уедете скоро?
— Послезавтра. Бог мой, но это же невероятно… Впрочем, тебе-то что?
И ушла сразу, как бы внезапно забыв о Лене. И та отчетливо почувствовала и поняла, что не стала за прожитое у Стахеевых время ни родной им, ни близкой. Ольга Веньяминовна очень любила «делать добро», вернее, чувствовать себя благодетельницей. Лена была для нее сначала добровольно принятой обязанностью, может быть забавой, может быть — ширмой. Потом, когда стало труднее, — обузой, теперь — совершенно чужой. Но почему же они все-таки должны уехать? Неужели Николай Николаевич так и не смог найти работу в Москве? Отчего? Даже ни словом не обмолвились с нею, не поделились… Значит, правда — посторонние. Ну что же! У нее есть нянечка с Марьей Антоновной, Динка, Алеша… Алеши-то больше нету, нету! Остался Всеволод. Но кто он ей? Близкий ли? Друг ли? Последнее время он неуловимо изменился. Встречаясь в Отовенте, был или преувеличенно вежлив, или спешил куда-то… Как-то, хотя они давно сговорились пойти в кино, передал через соседку-копировщицу, что занят. Особенно задело, что не сам сказал, а передал…
Лена зажмурилась. Кухонная лампочка сплющилась и раскололась на множество частиц. Кто-то шлепал по коридору.
В кухню вошла соседка, мать той девочки, которой Лена рассказывала сказку. Она и девочку вела за руку, заспанную, розовую и такую сердитую, что губы надулись булочками.
— У, бесстыдница, седьмой год, а в постелю налила!.. Вот я тебя веником! — говорила соседка. — Лезь под кран, мойся, бесстыдница…
Девочка со стуком подставила табуретку, проворно полезла.
— А ты что это здесь? — удивленно спросила соседка Лену, смотрящую на нее неподвижными глазами.
— Там негде.
— Это как же? В трех комнатах места не хватило?
— Уезжают они, — безучастно сказала Лена. — Вещи разложены.
— Уезжают? Совсем? Та-ак… А ты?
— Я? Здесь останусь. — Лена глотнула.
Соседка присела на край сундука, погладила ее опущенную голову.
— Ну и ладно. Чего ж пригорюнилась? Что на кухню выгнали? Ничто, здесь от мебелей просторнее. На перине-то спать, конечно, мягче. А только знаешь пословицу — мягко стелют, жестко спать? Эх, сиротинка! Детдомовка ты, мне председатель ваш говорил? В детдоме, поди, лучше жилось?
— Лучше, — тихо ответила Лена.
— То-то. — Соседка положила ей на плечо руку, даже сквозь материю чувствовалось, какая она горячая и сильная. — Ты веселей вперед гляди, пусть твоя жизнь чистая будет! Я ведь многое вижу, только молчу… Ох, устала нынче, две смены отработала… Бесстыдница-то моя осрамилась, — и прикрикнула: — Лучше мойся, лучше!
— Ей же неудобно, пусть бы в ванной. И холодно.
— Ничто, здоровше будет! Кто холоду не боится, сильным растет. В ванну я пеленки полоскать положила.
Лена вдруг спросила:
— А у ваших детей… то есть у вас… мужа, их отца — нету? Он что, умер?
— Зачем помер? — рассмеялась соседка, и глаза у нее стали молодыми, лучистыми. — Живой! На коллективизацию с завода посланный. Слыхала, посылают? Письма вот давно нет, сердце болит… Ты спи, дочка, утро вечера мудреней!
Она взяла слезшую с табуретки девочку за руку и повела — подол рубашонки у той прилипал к ногам. Лена разделась, юркнула под одеяло и затихла.
На следующее утро Ольга Веньяминовна разбудила ее рано. За окном было черно, в кухне неприглядно и холодно. Ставя на мерцающую керосинку забрызганный гущей мельхиоровый кофейник, не поднимая глаз, тетка говорила:
— Сегодня ты пойдешь на службу, на завтра отпросись или сменяй свободный день — с утра повезем вещи на вокзал. Увидишь Рогожина — по-прежнему ни о чем ни слова. Слухи могут повредить Николаю Николаевичу… Позже обязательно познакомься с отцом Всеволода. У них в семье ты будешь среди своих. И моя совесть будет спокойна, что я свела тебя с порядочными людьми. А сейчас пойдем, поможешь мне снять в кабинете ковер, вычистишь его…
Николая Николаевича, несмотря на раннее утро, уже не было. И такой всюду был сумбур, беспорядок, что Лена поняла: это правда, они уезжают, уже уехали… Книги, белье, галстуки Николая Николаевича и любимые безделушки Ольги Веньяминовны валялись на кровати: бронзовая лампа стояла на полу, меховая шуба лежала на голом столе, мятая скатерть свешивалась с пианино.
— Мебель мы везем с собой, Николаю Николаевичу удалось выхлопотать теплушку. Он, конечно, вчера шутил про коммуну и рытье котлована. Устроился на эту стройку плановиком или экономистом, я не поняла… Еще бы, иметь такие знания, опыт! Здесь еще пожалеют, что отказались от него. Здесь еще вспомнят!..