Во что бы то ни стало

Их разговор прервала вошедшая без стука Кузьминишна.
Все, что бывало у нее на душе, всегда, как в зеркале, отражалось на лице — радость за близких, чувство вины или, наоборот, правоты… Сейчас лицо было смущенное; глаза из-под седых бровей смотрели на Алешку виновато и просительно:
— Лешенька! Там тебя Динушка спрашивает. Выдь к ней, сыночек!
Алешка вышел быстро, почти выбежал. Дина стояла на другом конце коридора. С неизменной ее кожанки на пол стекла порядочная лужа талого снега.
— Алешка, необходимо поговорить, — сдержанно сказала Дина. — Походим по улице?
— А почему не здесь? Да ты обожди! Стряслось что-нибудь? — Он схватил ее за руку, она отдернула свою, точно обожглась.
— Нет. Ни Андрей Николаевич, ни Марья Антоновна пока не должны знать. Знает одна Дарья Кузьминишна. Выйдем.
Минуту спустя они уже шагали под секущим лицо снежным ветром. Было порядком холодно; у Дины колом топорщилась кожанка, когда она поворачивалась посмотреть, как реагирует на ее слова Алешка.
— Так вот: Ленка хворает. Довентилировалась на своей фабрике! Ты ведь даже не знаешь, что она теперь работает на фабрике. А дело в том, что, видишь ли, в чем дело… — Дина потопала ногами и дунула на пальцы. — Ленка ни за что не согласится, даже если Марья Антоновна согласится, переехать сюда. Потому что нам с Верой Ефремовной предлагают одну потрясающую работу, но в отъезд. А за ней надо присматривать…
Из всего услышанного Алешка понял одно — Ленка больна.
— Алешка, ты же знаешь… — Дина остановилась. — Я сделаю для тебя все, что ты попросишь. А я прошу тебя, иначе Ленка ни за что к вам не переедет: сам — слышишь, сам! — уговори ее. Для этого ты должен приехать к нам. Я же знаю, из-за чего вы поссорились! Только ты…
— Нет, — твердо сказал Алешка. — Я не хочу ее видеть.
— Ты осел. Ты упрямый тупица. Если говорю я, значит, так и есть! — Дина с гневом, с укором и чем-то удивительно скрасившим ее мужеподобное лицо посмотрела ему прямо в глаза. — Алеша!
— Нет, — повторил он. — Если надо что-нибудь сделать, пожалуйста. Я завтра же могу уйти опять к Ваське в общежитие, а Дарья Кузьминишна пусть…
— Осел! — сказала Дина. — Тебе же абсолютно незачем уходить к Ваське в общежитие. Хорошо. Я сделаю все сама через Марью Антоновну. Только ты типичнейший эгоцентрист!
И Дина, развернувшись, зашагала от него обратно к зданию рабфака.
УТИЛЬ, МОРОЗ И МЕЧТЫ
В тот день Лена получила от Стахеевых письмо. Накануне она позвонила на их квартиру, чтобы проведать ребятишек, и Катя сказала, что ей пришел «пакет». Утром перед фабрикой Лена забежала за ним. Ольга Веньяминовна писала:
 
«Лена, когда мы уезжали, ты почему-то не появилась даже на вокзале. Надеюсь, ничего дурного не произошло и ты здорова. Мы живем тут скоро месяц, а я все еще как в кошмарном сне. Слава богу, нам дали отдельный домик, но удобств, конечно, никаких. Топим печку лошадиным навозом, у меня совершенно почернели руки. Николай Николаевич уходит до рассвета, оставляет меня на целый день одну. Кругом люди с непонятными интересами, без конца спорят о стройке, каких-то графиках, планах. Приходится стряпать местные блюда, едим вяленую баранину, пьем жуткий зеленый чай. Газеты приходят каждый день, но журналы только про политику, на поселок всего одна баня. Я туда не хожу. Николай Николаевич носит воду, я моюсь дома (прислуги здесь не достать). А на окраинах, говорят, по вечерам заходят волки. Электричества нет и в помине, зато строительную площадку заливают светом…
 
Сегодня весь вечер просидела у керосиновой лампы, рассматривала старые фотографии, плакала, вспоминая молодость, когда я знала и твою мать… Как быстро меняет человека жизнь! Николай Николаевич огрубел, ходит в меховых штанах кожей наружу, ездит верхом в валенках, хорошо, что удалось достать их здесь за большие деньги. Курит махорку, весь пропах этой ужасной овчиной. Лена, я полагаю, что Вс. Рогож, стал для тебя близким человеком и в его семье ты чувствуешь себя хорошо. Как там живет бедная Нелли? Если бы она знала, как мне не хватает здесь ее старательных рук!..»
 
Внизу страницы было приписано почерком Николая Николаевича:
 
«Алена, не очень-то верь тетке, здесь совсем не так страшно. Волков перебили, а бараньим салом я пропах только до половины. Будь здорова, дерись за жизнь. Мы еще тоже подеремся, хо-хо!»
 
Лена опустила на колени письмо. Все-таки вспомнили, хоть и через месяц… Конечно, Ольге Веньяминовне непривычно и трудно там.
В насосной певуче и ровно гудел мотор. Ремень бегал от него к насосу, щелкал и как будто повторял: «По-де-рем-ся! Па-де-рем-ся!» Было тепло, уютно, хорошо.
Вошел Матвей Яковлевич.
Долго вытирал сапоги, каждый в отдельности, о брошенное в угол суровье. Присел к столу, надел очки в железной оправе, плюнув на палец, перевернул исписанную Леной страницу их вентиляционной книги и сказал:
— Напору мало. Говорил ведь, насос менять придется! А они уже автоматику на ткацкой ставят. Черта лысого с таким напором ваша автоматика работать будет!
— Автоматика? Матвей Яковлевич, а это что? — спросила Лена.
— Автоматическое регулирование воздушной влажности. «Сам» с механиком приходили («сам» — это был главный инженер, Лена уже знала). Умные люди, мол, в научных институтах додумались. Пусть ставят, разве мы с тобой против? Передовую технику завсегда поддержим! Вот только напору мало…
И, нахмурившись, прибавил:
— Да. Ты, значит, этажи напоследок обеги, сверься. Я дежурить буду, а тебя на утиль забирают.
— На какой утиль?
Матвей Яковлевич спокойно плюнул опять на палец и перевернул страницу.
— Лозунг над проходной теперича видела? Ударный месячник, сбор утильного сырья. Комсомольцы Москву чистят. Взамен старья пять сотен тракторов обязались дать. Соображаешь? (Он очень любил слова «теперича» и «соображаешь».) Ты, к примеру, не комсомолка, а как член профсоюза все одно соответствуешь. Шалькой тужей обвяжись, морозит здорово. И горло береги, не стрекочи много… Ну, поспешай!
Лена, конечно, видела этот лозунг над входом в фабрику. Немного погодя, накинув шубейку и повязавшись теплым платком — платок прислала с Диной Кузьминишна, — она уже стояла на фабричном дворе среди небольшой группы рабочих подсобных цехов и складов.
Группа быстро увеличивалась, то и дело подходили новые. Преимущественно это была молодежь — девушки из прядильной, ученицы с ткацкой, пять-шесть парней с ситценабивной…
Группу разбили на звенья, откуда-то притащили фанерный щит с красивой цветной надписью: «Ни одного брошенного гвоздя, ни одной сожженной тряпки! Москвичи, сдавайте металлический и прочий лом!»
В Ленином звене бригадиром оказался черноволосый и черноглазый паренек, слесарь из ситценабивной. Он скомандовал:
— Ружья на-а плечо! Шагом, арш, ать-два!..
И девушки, толкаясь и хихикая, потянулись к проходной. У некоторых были для чего-то лопаты с обвязанными красными тряпицами черенками, у других — свернутые мешки.
Командирша строго осмотрела всех, но пропустила без задержки. Лена топала резиновыми ботами как могла сильнее: туфель в них не было, одни шерстяные носки, и ноги мерзли.
Пошли по крутому переулку мимо фабричного клуба. Оттуда вдруг подвалило еще человек пятнадцать — оказывается, кончили работу кружки утренней смены. И, пока поднимались в гору, Лена с интересом слушала, как кружковцы переговаривались:
— Ох, мы к Восьмому марта постановочку готовим!
— Тонька, Тонька задается — соло плясать будет…
— Гришу Ковалева фабком баяном премировал, а он его в оркестр… Девчата, может, споем?
Попробовали запеть «Как родная меня мать провожала…», но ничего не вышло: пар валил изо ртов, как из чайников, и было ужасно смешно.
— Отряд, слушай команду! — распорядился черноглазый, когда дошли по скрипящему снегу до освещенной, закутанной морозными облачками, гремящей трамваями улицы. — Разбиваемся на тройки. Каждая обходит десять домов. Таким манером прочесываем правую и левую стороны. Ясно?