Люба

— Представляешь, вчера какой-то мерзавец залез в окно подсобки, пока мы убирались в комнатах, и выгреб из наших сумок все деньги. А вчера был аванс, и за переработку мне начислили!
Люба уронила сумку с книгами, уткнулась матери в плечо — спрятать лицо, укрыться от всего несправедливого и пакостного, что обрушилось на нее.
Так вот из каких денег ей выделили «честно заработанный» рубль! Вот откуда у них деньги, которые они тратят так бездумно! Пошарили, разнюхали, вытащили. Им что, они не работают, не знают, как зарабатывает мама да другие нянечки — сколько там в детском саду платят. С детьми тяжело, да еще ночные дежурства…
Люба достала рубль, порвала на мелкие клочки, бросила в унитаз и спустила воду. С компанией покончено!
Но через несколько дней ее встретил у школы «бог» с мопедом. Ожидал у ворот, кивнул — садись. И она села на глазах у ошарашенных одноклассников, повесив сумку с книгами через плечо, обхватила «бога» за талию, гордо откинула голову.
Мопед не вилял, «бог» вел его осторожно: понимал, что она — впервые и ей слететь на землю перед всей школой нельзя. Не для того ведь он за нею приехал. А для чего?
Это выяснилось скоро. «Бог» привез ее к скамейкам под яблоней. Законное место их компании было таким нечистым, загаженным окурками, конфетными обертками, пробками от бутылок, что Люба содрогнулась от отвращения. «Бог» поднял очки на шлем, на лице его играла привычная ухмылочка.
— Почему не приходила? — Он злобно выкатил на нее глазищи с белесыми ресницами.
Люба опустила глаза в землю, неопределенно пожала плечами. Было ей очень неуютно наедине с «богом» в безлюдном месте.
— Ходи, а то подумаем, что продала нас…
Эти безобидные слова, сказанные обычным голосом, таили реальную угрозу. Противиться Люба не сможет, придется ходить, куда денешься, порвать и уйти не хватит характера.
— Приду, — ответила Люба, так и не подняв глаз. — Дома у нас… неприятности.
Но ее «неприятности» бога не интересовали. Крутнулся на мопеде и умчал, оставив Любу одну в ненавистном ей теперь месте.
Домой идти не хотелось, не покидало чувство вины, и не только потому, что стояла «на стреме», пока там кто-то шарил по сумкам, а потому, что не могла сказать, кто это сделал. Милиция, конечно, тоже не сообразила, мало ли сомнительных компаний шатается по микрорайону. Может, и таскали кого-нибудь в детскую комнату, но маминых денег не вернули…
Теперь она старалась изо всех сил, от всей домашней работы освобождала маму. Родители не переставали возмущаться, негодовать на милицию. Люба должна была поддакивать им, возмущаться тоже. Чувствовала себя так, будто сама украла эти деньги, жалела маму, которая не столько о деньгах горевала, а переживала все как личную обиду, оскорбление.
— В душу наплевали, мерзавцы. И кто только воспитывает таких? Ясно, что мальчишка залез, взрослый в то окошко не протиснется. И сообразил ведь, что аванс получили, есть чем поживиться!
Что было бы, если бы мама знала, кто стоял за кустами, кто караулил! Любе становилось то жарко, то холодно. Наверное, Мокрица в окошко пролез, есть в компании такой тонкий да длинный.
Отец успокаивал маму:
— Будет тебе убиваться, переживем.
— Переживем, конечно, — соглашалась мама, — но обидно!
Люба слов для утешения не находила. Впервые в жизни испытывала настоящий стыд и угрызения совести. Все, что мучило ее до сих пор, оказывается, пустяки. Хорошо, что люди не научились чужие мысли читать. Не видят, не знают ее родители: через семью пролегла глубокая трещина. Они — по одну сторону, дочь — по другую. Лишила она себя права переживать боль и беду вместе с ними.
Был момент, когда Люба готова была броситься к маме, рассказать, покаяться, но — удержалась и тут же испугалась своего порыва: метнет! Ведь это не только ее касается, придется выдать компанию, родители побегут в милицию, и такое заварится! Три дня не показывалась в компании, и то «бог» вон какие глазищи ненавистные на нее выкатил…
Сегодня придется идти, отсиживать пару часов на краю скамеечки. И вино глотать, купленное на деньги, украденные у ее матери.
Компания уже веселилась под яблоней. Любу приветствовали традиционно: «Привет, Черепаха!» — два-три голоса, остальные не прерывали своих разговоров.
У компании было любимое развлечение — травля парочек. Люба еще ни разу не участвовала в этом, только слышала про такую забаву. Теперь парочки не загуливаются до темноты в саду, предпочитают освещенные скамеечки на аллеях поближе к шоссе. Но вдруг двое вышли из темноты. Шли, держась за руки, тесно прижавшись плечом к плечу. Светлел шарфик на шее у девушки да белые полоски кроссовок.
Нет, не удастся им пройти незамеченными. Компания уже увидела их, затаилась, подпуская ближе. Люба знала, как все это произойдет. Парня оторвут от девушки, будут держать их за руки на небольшом расстоянии и унижать на глазах друг у друга: парня — поколачивать, девушку — щекотать, щипать, расстегнут куртку, заглянут, что под ней.
Парень и девушка будут просить, уговаривать: не трогайте, мы же вас не трогаем, не мешаем. Если есть деньги, протянут сами на ладошке: возьмите да отпустите. Но деньги у них без того выгребут, а ребят отпустят, только когда надоест забава. Дадут обоим пинка, предупредив, чтоб не забредали в эту сторону. И они побегут, спотыкаясь, под гогот и выкрики веселящейся братии, часто — в разные стороны, позабыв друг о друге.
Но эти не просили, не унижались. Парень, хоть и тоненький и невысокого роста, оказался сильным и ловким. Будь он один, стряхнул бы с себя наглые руки и врезал как следует, но он норовил оградить, защитить девушку, дать ей возможность убежать, даже крикнул: беги!
Она не побежала, не могла его оставить, тоже думала не о себе. Вцеплялась в волосы, царапалась, пиналась, хватала за куртки — оттащить от него.
Забава превратилась в настоящую драку, все распалились. Анжела сорвала с девушки шарфик, повязала себе на голову, концы болтались у глаз, она кружилась, выкрикивая что-то невразумительное, хватала девушку за волосы, плевала на оголяющуюся шею. Девушка мотала головой, вырывалась, поднимая голову, пытаясь разглядеть, что там вытворяют с парнем. И здесь, в этой злобной толпе, старающейся пообидней унизить их, они видели только друг друга. То, что соединяло их, возносило их над всеми.
— Лина, я люблю тебя! — крикнул парень.
Наверно, он произнес эти слова впервые: они прозвучали горячо, сильно, как призыв к стойкости, гордости, как уверение, что, несмотря на всю мерзость происходящего, все-таки существуют красота, верность и любовь, и никаким подонкам ее не унизить, не растоптать, — она была и пребудет вечно!
Анжела взвизгнула: «О любви заговорили!» — вытащила помаду, стала размалевывать лицо девушки, оборачивалась к парню, отклонялась, чтоб ему было видно, приговаривала:
— Люби ее, люби, вот какую красотку я тебе сделала!
— Лина, не обращай внимания, это же четвероногие! — кричал парень. Он снова начал вырываться, на него насели кучей…
Люба вдруг угадала: Анжелка завидует девушке. Завидуй, Барахолка! Кто так тебе скажет такие слова? И тебе, Люба, не скажут, ты тоже среди четвероногих. Такие слова говорятся иными людьми.
Парня сбили с ног, начали топтать. И тогда девушка рванулась изо всех сил, вывернулась из рук девчонок, бросилась к нему. Анжела перехватила ее, влепила пощечину.
Люба вдруг вскочила, ринулась к Анжеле, вцепилась в ее плечи, оттолкнула в сторону. Это произошло само собой, она и подумать ни о чем не успела. Наверное, сердце, которому стало тесно и нестерпимо, заставило ее вмешаться, а привычные к работе руки сумели рвануть, отбросить Анжелу-Барахолку.
— Хватит! — закричала Люба. — Хватит!
Компания замерла: кричала своя, не поддавшись общему угару. Парня оставили в покое, он поднялся, девушка отряхивала, ощупывала его, гладила по лицу; они вглядывались друг в друга, они снова были одни, надо всеми, не понимая, что можно воспользоваться заминкой, убежать.