Привет тебе, Митя Кукин!

 
6
А Филатыч был уже близко. До смерти перепуганный Егорушкой, который ворвался в школьную столярку и не своим голосом завопил: «Зорька тонет! Зорька тонет! Одну дугу видно!» — старик только и успел, что накинуть на себя полушубок да схватить у школьной поленницы длинную жердь, и так вот, без шапки, и бежал с этой жердью по дороге.
Старик бежал небыстро, ему не хватало воздуха. А Егорушка трусил рядом, всё наговаривал:
— Митя не хотел, а Сашка сказал: «Поехали!» Митя не хотел, а Сашка сказал: «О'кей!»…
Филатыч на Егорушкины ябедные слова не отзывался, не мог. Только выбежав из леса в долинку и увидев на берегу распряжённую лошадь, сказал не то с облегчением, не то с испугом:
— Ох!
Но ходу старик не убавил, а как бежал, приседая на ослабших ногах, так на той же медленной скорости и подбежал к лошади.
На мальчиков он сначала и не взглянул. Он обежал, оглядел мокрую Зорьку, кинул ей на спину свой полушубок, а потом наклонился и увидел её сбитые, сочащиеся кровью ноги.
Увидел, весь побагровел, шея и лицо стали у него почти такими же красными, как его распоясанная рубаха, и он медведем пошёл на мальчиков.
— Ах-х вы… — занёс он высоко руку, и Митя покорно сжался, а Саша отпрыгнул, побледнел и, словно отодвигая от себя старика ладонями, замахал ими, забормотал:
— Но, но, но… Вы не очень! Мы ведь не нарочно.
— Ах не нарошно! Ах не нарошно! — дважды проревел Филатыч и опустил руку и кинулся к Зорьке, отстегнул вожжи, согнул их втрое, вчетверо и — вытянул Сашу пониже спины.
— Вы что! — взвизгнул Саша, отбежал и, держась рукой за то место, закричал: — Драться, да? Драться? Не имеете права! Я отцу напишу! Он вам покажет! Он капитан, а вы… А вы эксплуататор!
— Кто? — изумлённо раскрыл рот Филатыч и даже бороду с засевшей там стружкой выставил вперёд.
— Эксплуататор!
— Это почему же? — ещё больше изумился Филатыч.
— Потому что дерётесь… Трудящихся бьёте. Филатыч опомнился, опять встряхнул вожжами:
— Ах, вот оно что! Трудящих бью… Да будь ты моим родным внучонком, я бы тебе ещё и не так ижицу прописал! Я бы тебе показал эксплуатацию трудящих! Вон по твоей трудящей милости лошадь-то колотит всю. Насквозь простыла. А она ведь мать! От неё жеребёнка ждали.
Митя с Егорушкой, услыхав про жеребёнка, заревели в голос. Филатыч хотел им тоже сказать что-то этакое, да взглянул на Митину мокрую одежонку, на Митину испуганную физиономию, махнул рукой и взялся за бочку.
Он качнул её раз, другой — бочка, накренив сани, расплёскивая с таким трудом наношенную воду, покатилась на снег.
Не дав мальчикам и подступиться к саням, Филатыч сам выдернул их из-под берега, сам подцепил жердью не успевшую уплыть под лёд расписную дугу и стал запрягать Зорьку. Делал он это всё молча, лишь сказал лошади:
— Но, милая… Трогай потихонечку к дому, трогай.
Бочка осталась на берегу. Старик, придерживая длинные вожжи, пошёл за пустыми санями.
Митя робко поравнялся с ними, потянулся к вожжам:
— Дяденька Филатыч… А дяденька Филатыч… Давайте я.
Но Филатыч на мальчика даже и не посмотрел. Он сказал сердито:
— Отойди. Снимаю я тебя с лошади. Старших не слушаесся, приказу не подчиняесся…
 
7
Во двор интерната въехали как с похорон. За пустыми санями шёл хмурый Филатыч, следом плелись Митя с Егорушкой, а позади всех, задрав кверху голову, шагал крепко обиженный Саша.
У самого крыльца тюкали деревянными лопатами, проводили ручьи интернатские малыши, им помогала Павла Юрьевна. Она увидела медленную процессию, удивилась:
— Филатыч! Что за странный вид? А где бочка? А где у вас шапка? Ничего не понимаю.
Старик повернул Зорьку к воротам конюшни, буркнул:
— Что наш вид? Вы лучше на лошадь гляньте, на ноги. Вот там — вид.
Павла Юрьевна глянула и ахнула. Ребятишки тоже ахнули, повалили толпою вслед за санями. Егорушка, размахивая руками, с ужасом и восторгом округляя свои ореховые глаза, принялся рассказывать малышам подробности.
А Саша с Митей — боком, боком — взошли на крыльцо, шмыгнули в сени, в раздевалку, смахнули прямо на пол мокрые одёжки и валенки, а потом кинулись в тёплую, по-вечернему сумеречную спальню. Дальше им от своего несчастья бежать было некуда.
Летом, конечно, можно удрать в лес, в поле, бухнуться там в траву и выреветь всё своё горе до самого донышка, а по снежной поре куда побежишь? Некуда. Только в спальню.
Только и утешения, что забиться под одеяло, и лежать там в душной тьме, и вздыхать, и хлюпать потихоньку носом, жалеть себя так, как никто никогда не пожалеет; но всё равно ждать, что вот не вытерпит Павла Юрьевна, подойдёт, тронет тебя за плечо и негромко скажет: «Ну, ладно, ладно… Надеюсь, это в последний раз».
Но когда Павла Юрьевна в спальню прибежала, то сказала совсем другое. Она перепуганно крикнула:
— Мальчики, вы тонули? Вы искупались, мальчики?
Митя зашмыгал носом ещё шибче, кивнул под одеялом головой, а Саша, тоже из-под одеяла, пробубнил:
— Это не я искупался, это он искупался… Он Зорьку спас!
Про вожжи, про Филатыча Саша решил молчать.
Ему было противно думать про эти вожжи, не то что говорить, и он только повторил из-под одеяла:
— Это я Зорьку чуть не утопил, а Митя — спас!
Но Сашино рыцарское признание Павла Юрьевна как будто бы и не слышала. Она смахнула с мальчиков одеяла, пощупала сухой прохладной ладонью Митин лоб, затем Сашин лоб и по-докторски сказала:
— Внутрь — аспирин, к пяткам — грелки, и два дня — вы слышите? — два дня лежать в постели.
— Как два дня? — всколыхнулся Митя. — А Зорьку лечить? Ей надо ноги бинтовать и внутрь тоже чего-нибудь надо!
— Лежи, лежи, — сказала Павла Юрьевна, а в приоткрытую дверь спальни просунулись малыши и запищали:
— Её уже лечат! Сам Филатыч бинтует… Ох, он там и ру-га-ит-цаа! Говорит, кому-то отвечать придётся!
— Вот видите, что вы натворили, — уже не по-докторски, а тихо, по-домашнему произнесла Павла Юрьевна. — Остаётся вам ещё заболеть — тогда совсем ужас.
Она заставила мальчиков проглотить по горькой таблетке, сама принесла с кухни две горячие резиновые грелки и две кружки тёплого молока. Молоко она поставила на тумбочку, грелки сунула мальчикам под ноги и, выпроваживая набежавших в спальню малышей, кивнула Мите с Сашей от двери:
— Лечитесь. Обо всём завтра поговорим.
Дверь закрылась, и Саша вдруг состроил неприятную рожицу, сделал вид, что поправляет на носу, как Павла Юрьевна, пенсне, и вслух передразнил:
— Во-от видите, что вы натворили, мальчики…
Он спустил ноги с кровати, хлопнул кулаком по подушке:
— Эх, Митька! Ухожу я отсюда! Больше нет никакого моего терпения.
— Куда? — удивился Митя и тоже сел.
— На флот, Митенька, на флот! К папе на корабль. А здесь пускай Филатыч других вожжами порет, только не меня. Не могу я его больше видеть.
— Ты что? — удивился ещё больше Митя. — Он тебя вовсе и не порол. Он тебя только шлёпнул разок, да и то сгоряча. Меня, знаешь, как мама шлёпала?
— То мама, а то Филатыч. Нет, всё равно, Митька, я убегу.
Саша лёг на кровать, закинул руки за голову, призадумался, потом опять сел и зашептал, косясь на дверь:
— Ведь меня, Митя, теперь задразнят. Егорушка всем разболтает про вожжи.
— Пусть болтает. Егорушка всегда что-нибудь болтает. Он маленький. А за тебя Павла Юрьевна вступится.
— Всту-упится? Дожидайся. Она сама Филатыча боится, всё ходит за ним да приговаривает: «Ах, какой вы умелый! Какой вы старательный! Ах, как это вы всё успеваете!» Станет она из-за меня с Филатычем ругаться… Фигушки!
— Если надо, станет. Она справедливая.
— Справедливая? А когда я сказал, что ты лошадь спас, она что ответила? Ничего! Только таблетку сунула! А вот погоди, когда Филатыч тебя и в самом деле не допустит до лошади, так Павла и пальцем не шевельнёт. Скажет: «Зорькой Филатыч распоряжается, ему и решать!»