Конец Желтого Дива

Когда открыл глаза, надо мной стоял, тяжело дыша, мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати.
— Как вы себя чувствуете? — прошептал он.
— Ты кто?
— Сами можете встать? — прошептал опять мальчишка.
Я хотел привстать, но пошатнулся и упал лицом вниз. Через секунду, собрав все силы, встал на ноги.
Парнишка оказался из соседнего кишлака, относил на мельницу пшеницу, шел домой. Он видел, как я проскакал мимо него на коне, еле успел отскочить с дороги. Еще он видел, как метров через двести упал мой конь… Словом, — все видел. Парнишка испугался, Спрятался в траве. Из своего убежища он наблюдал, как бандиты бросили меня в яму, пустили туда воду и, сев на коней, стоявших за деревьями, поскакали к горам. Тогда мальчик подбежал ко мне, распутал сетку, развязал руки и ноги. Послушал сердце — дышу. Обрадованный, оттащил меня в урюковый сад. Оттуда мы и побежали к кишлаку напрямик.
— Где сейчас этот парень? — поинтересовался я. — Он жив?
— Жив. Это был сын учителя Адылджана. Сейчас он председатель сельсовета. — Помолчав с минуту, Салимджан-ака продолжал: — Добежали до дома, глядим — народу кругом полным-полно. Дом сгорел… И дети… тоже… Жена без чувств лежала у соседей… С той минуты я седой, не от старости это, сынок.
— Поймали… поджигателя?
— Увы, нет.
— А напавших на вас? Тоже не нашли?
— Милиция в те времена не была такой сильной, как сейчас.
— А потом, что потом?
— Потом келинойи твоя совсем слегла. Повез я ее в город лечить. Да так и остался здесь. Хотел уйти из милиции, но жена отговорила. «Не по-мужски это — испугаться, бросать работу, когда каленым железом надо выжигать внутренних врагов, — заявила она. — Вы должны работать в милиции, хотя бы ради светлой памяти наших девочек, кровь которых взвывает к отмщению»… Вот почему я беспощаден к преступникам! Вот отчего закипают они ненавистью, дрожат от страха, когда слышат мое имя. Говорят, я бесчувственный… Неправда это! Сердце мое — не камень, в нем есть и любовь, и доброта. Но коль встречу преступника — будь то даже отец родной — не пожалею, как не пожалел своего сына!
Салимджан-ака грохнул огромным кулачищем по столу, вскочил, заходил по комнате. Потом надел конец шланга на краник водопровода, пустил воду в цветник, подошел к очагу, развел огонь…
— Вставай, пора мыть рис! — приказал он мне раз-драженно. Видя, что у него испортилось настроение, я не решился просить его продолжать свой рассказ. Накрыв плов париться, Салимджан-ака сел на место, взял бутылку и зачем-то поболтал ею.
— Выпить еще или лучше не надо? — сказал он, как бы раздумывая Еслух.
— Лучше не пейте.
— Я не часто пью, — проговорил Салимджан-ака, с бульканьем наливая в рюмку. — Бывает, что раз в месяц или в два месяца нет-нет да и потянет, как вот сегодня… Выпью, погорюю — вроде легче становится. Но перед каждым не расслабишься. Попробуй-ка поплачь перед каким-нибудь спекулянтом — тотчас на кошлы тебе влезет, как на ишака… Ты мне сына напоминаешь, Хашим. Он тоже, как ты, любил прихвастнуть, соврать иногда. Видит, что дело не по плечу, а все равно возьмется: «Э, да что там, сделаем. Да еще как — на отлично сделаем!» Ты тоже: не умеешь плов готовить, а говоришь — умею, да еще как! По-моему, ты и рис бросил в казан, не промыв его как следует, а?
— Потому что вода кончилась… — попытался я оправдаться.
— Да ладно, главное, честный ты малый, не ради корысти во всякие истории попадаешь. Ошибся — признаешься…
Так на чем мы остановились? Да, я, кажется, говорил, что переехали в город. Продолжал служить. Старался быть верным сыном народа, страны своей. Поначалу работал в областном управления милиции следователем, потом назначили начальником отдела. Собирались назначить начальником управления, но кто-то подбросил кое-куда клеветническую бумагу. Пока разбирались, выясняли и установили, что все обвинения, возведенные на меня, чистейшая ложь, прошло около года… Да, сынок… А в это время родился Каримджан, посветлело в доме. У нас с женой и горе стало сглаживаться, как-то забываться. Единственный сын! Мы носили его на руках, исполняли любую прихоть — вот и вырос избалованным, капризным, любителем готовенького, как я тебе говорил, лживым, бездельником. Видели: не так воспитываем мальчишку, видели все недостатки, а все равно дороже его не было для нас никого. И продолжали баловать. Да и времени всерьез заняться им не было. С одной стороны, любовь безоглядная, с другой — присмотра настоящего нет… Кое-как закончил восьмой класс. И наотрез отказался продолжать учебу. Три года шатался без дела. Тогда-то, оказывается, и встал парень на скользкий путь. А нам голову морочил, говоря, что серьезно спортом занимается…
Короче, однажды утром я обнаружил, что дверца моего письменного стола открыта: там я хранил личный именной пистолет, подаренный мне еще наркомом внутренних дел за то самое дело о махинациях с коконами. Кто мог открыть ящик, ведь ключ от стола я всегда ношу при себе? Кинулся к столу: нет, пистолет на месте. Только в обойме не хватало одного патрона. Я почуял недоброе. Вбежал в комнату Карима. Гляжу, спит. На спинке кровати висят его брюки. Грязь, прилипшая к брючинам, еще не успела высохнуть. Выходит, он вернулся домой совсем недавно. Под утро. Пистолет брал он, это точно. Но в кого он послал пулю, недостающую в обойме?!
Страшным усилием воли взяв себя в руки, вышел из комнаты. Во время завтрака сделал вид, что ничего не случилось. Карим от завтрака отказался, сказал, что плохо себя чувствует, остался в постели. А я, придя на работу, понял, что сбылись мои худшие опасения: труп сторожа ювелирного магазина обнаружен на улице Эгарчи, рана от огнестрельного оружия… К вечеру, после экспертизы, стало окончательно ясно: оружием этим был пистолет моей марки. Пуля попала в самое сердце. Вся городская милиция была брошена на поиски убийцы.
Придя домой, я вошел к Кариму, бросил перед ним пистолет.
— На, застрели оставшимися патронами меня и маму!
Карим опустил голову.
— Хорошо хоть не насмерть ранил сторожа… — сказал я, чтобы разговорить его. Он бросил на меня быстрый взгляд. В глазах его полыхал невыразимый ужас.
— И он узнал тебя… — продолжал я.
— Это не я стрелял! — дико закричал Карим.
— Кто стрелял?
— Талиб!
— Где награбленное?
— У Талиба.
— Как попал к нему мой пистолет?
— Мы играли в карты. Я проиграл, и… должен был стащить на один вечер ваш пистолет и отдать им.
— А если бы выиграл?
— Талиб должен был отдать мне свой транзистор.
«Какое ничтожество! — подумал я. Острая боль реванула сердце. — И это мой сын?..»
— Матери о случившемся ни слова пока. Понял?
— Да.
Всю ночь провалялся без сна. Одолевали мысли одна страшнее другой. Жена не выдержит, если узнает, что наш сын — убийца, или, в лучшем случае, пособник убийц. Замять это дело я тоже не смогу, да и пытаться не стану — совесть не позволит. Возможно, что не найдут этого Талиба, который стрелял в сторожа, ведь он не оставил никаких следов. Тогда, если я не скажу, кто убийца, Карим останется на свободе. Если скажу, то возьмут и Карима, ведь это он снабдил преступников оружием. Нет, мать с ее больным сердцем, после всего, что пережила, не вынесет позора… позора, что принес ей наш любимый, наш единственный сын…
Утром я все же рассказал жене о случившемся. Она слушала меня молча, без обычных женских ахов и охов, но побледнела смертельно. Дал я ей сердечных капель. Молча выпила, вроде бы немного пришла в себя.
— Надолго его посадят? — прошептала еле слышно, и только.
Еще два дня прошли в тревоге и сомнениях. Не выдержал. Совесть не позволила молчать более, Хашимджан. Взял с собой Карима и явился на прием к министру. Азад Азимович, юнцом, тоже, вот как ты, жил одно время у меня, уважал и любил покойную женую мою. Я положил перед ним на стол заявление, пистолет и рассказал все, что мне было известно об убийстве сторожа ювелирного магазина, об участии в нем моего сына.