Слабости сильной женщины
Но что делать потом? Церебролизин будет нужен постоянно, и никакой стипендии на это не хватит, и зарплаты не хватит, и пенсии… А сэкономить на этом лекарстве при маминой болезни было невозможно, и будет невозможно, как ни старайся. И в продаже оно не появится, это ясно. А если удастся найти «каналы» – там оно будет приблизительно по той же цене, что и у парня в болоньевой куртке, это тоже ясно.
Вот это и был тупик, и ощущение тупика заставило Леру похолодеть и схватиться за поручень, хотя поезд не тормозил. Каково же тогда должно быть маме, которая не сможет жить без этих инъекций?
В подъезде Лера разорвала заутюженный целлофан и выбросила в бачок для пищевых отходов. В аптеке-то не бывает такой упаковки.
Костя еще не возвращался из Ленинки. Она ведь потому и получала за него стипендию, что у него сегодня был библиотечный день и ему не надо было ни в университет, ни в Институт высшей нервной деятельности на ту самую улицу Бутлерова.
Впрочем, это можно было считать удачным стечением обстоятельств. А вдруг Костя не решился бы отдать столько за лекарство, подумал бы, что надо посоветоваться с Лерой или Надеждой Сергеевной, а потом того спекулянта могло уже и не быть возле аптеки… А что уж тут советоваться – и так все ясно.
– Лерочка, обедать будешь или Котю подождешь? – спросила мама, заглянув в ванную, где Лера уже расчесывала мокрые от дождя волосы. – Успела в аптеку?
– Успела, мам. Не буду обедать, подожду.
– Боже, вот везение! – обрадовалась Надежда Сергеевна. – А я ведь, грешным делом, подумала: вдруг кончится лекарство, что тогда? А лекция как?
– Какая лекция? – удивилась Лера, и тут только поняла, что уже успела забыть о ней.
А ведь выбегала сегодня из аудитории с какими-то легкими, еще не сложившимися в стройную систему мыслями, и радовалась, что вечером будет время вспомнить их спокойно, и старалась не забыть хотя бы этот мгновенный, спутанный клубок из слов, образов и предположений…
– О чем сегодня лекция была? – переспросила мама.
– А! О погибших мозаиках храма Юстиниана, Сан-Витале.
– Где это? – сразу заинтересовалась Надежда Сергеевна – она вообще интересовалась всем, что изучала ее Лерочка.
– В Равенне, мама, – улыбнулась Лера. – Далеко!
Глава 2
Лера Вологдина должна была закончить аспирантуру ровно через год, но к писанию диссертации еще и не приступала. Правда, угрызений совести она из-за этого не испытывала никаких. За два года аспирантуры Лера успела прочитать все – ну, почти все, – что ей могло понадобиться для диссертации, а написать – написать она успеет! Год для самого писанья, когда все уже сложилось в голове, – и то много. Ведь у них на истфаке не то, что на биофаке у Кости: кроликов резать не надо, опыты проводить тоже не надо.
– Все свое ношу с собой! – смеялась Лера, когда муж удивлялся, что за два года у нее появилось только множество исписанных карточек. – У вас своя специфика, у нас своя!
А напишет она все месяца за три: привыкла думать быстро и работать быстро, и все равно не стала бы писать в месяц по две страницы на протяжении нескольких лет.
Не зря же, впервые собрав свежеиспеченных аспирантов, профессор Ратманов спросил их, усмехаясь в усы:
– Ну, молодые люди, еще не усомнились в избранной специальности? И вообще – в общественной необходимости ваших штудий? И не сомневайтесь, не сомневайтесь, – тут же махнул он рукою. – А если засомневаетесь, утешайте себя тем, что никогда больше у вас не будет в жизни такого восхитительно-беззаботного времени, как золотые аспирантские годы. Уже только из-за этого стоит писать диссертацию, уверяю вас!
И Лера вполне наслаждалась обещанной беззаботностью.
Учиться ей было еще легче, чем в студенческие годы; минимумы она сдала играючи. И что может быть лучше, чем заниматься тем, что тебе интересно: читать книги об итальянском Возрождении, думать, глядя на старинные картины…
И предполагать, что будущая работа окажется чем-то похожим. Во всяком случае, она будет будоражить мысль и не будет угнетать душу – а иначе зачем ею вообще заниматься?
И слушать Костины рассказы про высшую нервную деятельность – радуясь, что и он занят любимым делом. Костя даже больше был влюблен в своих улиток, чем Лера в картины старых венецианцев. Потому что Лера все-таки любила жизнь больше, чем всех итальянцев, вместе взятых, а Костя любил улиток сразу на втором месте после Леры.
А как же иначе?
Она вообще любила все, из чего состояла ее жизнь, и всех, из кого она состояла. Так вот, вперемешку, всех вместе и любила, и действительно не могла бы жить иначе.
Двор свой любила – мрачноватый, на чужой взгляд, но настоящий, старый московский двор; и маму, конечно, с ее трогательным интересом к чему угодно и наивной уверенностью, что все люди в общем-то хорошие; и школу свою на Сретенке, и истфак на Ленгорах, да мало ли что еще!
И мужа Костю. Но его – совсем иначе, совсем отдельно, как счастливого посланника судьбы.
Они поженились еще в начале третьего курса, но Лера до сих пор не могла привыкнуть к своему мужу. Она даже сама удивлялась: ведь все привыкают друг к другу, все друг другу немножко надоедают за какие-нибудь пару лет, а у них – все иначе! Тем более что познакомились они вообще на первой «картошке», значит, еще два года плюс – и все равно…
Костя был первым, кого заметила Лера, подойдя к первому гуманитарному корпусу МГУ, возле которого уже выстроилась вереница автобусов. Сердце у нее замирало в тот день и тут же начинало колотиться с быстрым восторгом: поступила, студентка! Теперь – «картошка», вообще – какая-то неведомая жизнь, что может быть лучше!
И, словно в подтверждение своих чудесных предчувствий, едва подойдя к корпусу, Лера увидела этого чудесного мальчика.
Его невозможно было не заметить, потому что он был похож на Есенина. Не лохматого и нарочито бесшабашного, каким тот выглядел на некоторых фотографиях, а такого, каким получался, снимаясь с Айседорой Дункан, – с одухотворенным лицом и ясным взглядом больших светлых глаз.
Утро казалось золотым из-за того, что солнечный свет проходил сквозь осенние листья. Площадка перед первым гуманитарным напоминала старинную картину в золотистых трещинках: множество людей, освещенных каким-то особенным светом, каждый из них принадлежит себе и одновременно участвует в едином движении.
Это было так красиво, что Лера влюбилась во всех одновременно, во всю эту новую жизнь – и, наверное, поэтому не сразу догадалась, что влюбилась в Костю.
Единство единством, а неразбериха царила порядочная. Например, оказалось, что до сих пор не решено, кто куда поедет. А это было немаловажно, потому что одним предстояло ехать в ближнее Подмосковье, а другим почему-то – в Смоленскую область, откуда домой на выходные не съездишь.
Лере было все равно – она-то и попала в Смоленскую, вместе с половиной своего факультета и половиной биофака. Молодой, спортивного вида куратор поставил птичку напротив ее фамилии, и она взобралась в свой автобус – какой сама выбрала среди отправлявшихся в Смоленскую.
Она тогда вообще была восторженная до самозабвения и компанию поддерживать привыкла с детства, а тут еще эйфория от первого картошечного дня – и Лера, как все, пела песни до хрипоты, и смеялась неизвестно чему, и пила вино из бумажного стаканчика, и перезнакомилась со всеми еще прежде, чем автобус выехал за Кольцевую.
Но даже в эти шумные часы, в тесноте автобуса, она все время видела Костю – краешком глаза, потому что он сидел в углу. Костя улыбался, словно бы смущенно – оттого, что не принимал шумного участия в общем веселье.
«Взгляд у него какой – ласковый! – вдруг поняла Лера. – Ничего невозможно больше сказать о нем, а вот это сразу чувствуется…»
– Ты не любишь петь? – спросила она, в какой-то момент оказавшись рядом с этим ясноглазым мальчиком – все перемещались по автобусному салону, болтали друг с другом, обрывали разговор на полуслове и тут же продолжали его с кем-нибудь другим. – Или тебе невесело?