Солнечная

В тот же день на всех столбах появились сочиненные Сережей плакаты:
 
 
ПИОНЕРУ НЕ ГОДИТСЯ
 
СКВЕРНОСЛОВИТЬ И БРАНИТЬСЯ
 
ПОТОМУ ЧТО ПИОНЕР —
 
ВСЕМ ТОВАРИЩАМ ПРИМЕР
 
 
И закипела работа. Тетю Варю затормошили вопросами:
— Тетя Варя, морда — это руготня или нет?
— А барахло? А балда? А пиявка?
И держали карандаши наготове, и чуть только, например, Соломон скажет по привычке: «Ух, черт!», сейчас же десятки рук записывают этого «черта» на контрольных листках.
Звено, в котором находился Буба, чувствовало себя очень невесело.
— Ой, не миновать нам рогожки!
Но вначале все шло хорошо. Буба был вообще молчалив, а на этот раз он, очевидно, решился и совсем не говорить ни слова, чтобы как-нибудь нечаянно не выругаться. Только «да» и «нет», «да» и «нет».
Звеновой Энвер приободрился:
— Продержись еще денек, и мы выиграли!
И действительно, в третьем звене, в том самом, где был Соломон, накопилось уже пять «руготней», в девятом — четыре, а в первом, в Энверовом, всего только три, да и то совсем не из-за Бубы.
Буба чувствовал себя молодцом и надувал щеки от важности.
Но, должно быть, ему захотелось еще пуще прославиться, и нежданно-негаданно, уже в последний день соревнования, он, к удивлению всей Солнечной, выступил в роли обличителя других сквернословов, причем предъявил им такие неслыханно строгие требования, что многие от неожиданности разинули рты.
Раньше всего он потребовал, чтобы Цыбулю не называли Цыбулей.
— Потому что Цыбуля — руготня и насмешка.
Напрасно Цыбуля клялся, что ему очень нравится, когда его называют Цыбулей:
— Пожалуйста, называйте и дальше.
Но Буба мотал головой:
— Я грамотный, меня не надуешь.
И, взяв свой зеленый листок, стал покрывать его корявыми каракулями.
Через минуту он уже придирался к Сереже за то, что тот осмелился, по старой привычке, называть доктора Барабан Барабанычем. А когда его привезли в перевязочную, он и доктору не дал пощады. Едва только доктор сказал одной новенькой: «Ну, Чучело-Чумичело, покажи-ка спинозу», Буба поглядел на него угрожающе:
— Ага — Чучело! Ага — Чумичело?
И опять взялся за карандаш и долго выводил на бумаге какие-то зловещие кривули.
Словом, из преступника он стал прокурором. И эта роль ему очень понравилась. Он вошел во вкус и начал придираться ко всем, даже к Леле:
— Ты зачем сказала, что нитки поганые? И что это за слово: «кошмар»?
Всех это тешило. Пускай придирается. Никакого худа в этом нет.
Никто и не предчувствовал той катастрофы, которая готова была разразиться.
Катастрофа разразилась за ужином из-за пустяка, из-за жады-помады. На Солнечной жада-помада — не ругательство, а добродушный упрек. Если ваша соседка по койке не даст вам какой-нибудь тряпочки, вы говорите ей: «у, жада-поамада», и она не думает обижаться на вас. Здесь это слово так же не обидно, как «здравствуйте». И вот за ужином, когда Илько попросил у Аглаи дать ему еще порцию сладкого, и та отказала, потому что он съел уже две, он по древнему обычаю Солнечной пробормотал машинально:
— У, жадина! У, жада-помада!
Она не обратила на это внимания, но Буба почему-то загорелся как спичка.
— Ага, жада! Ага, помада! — сказал он с таким торжеством, как будто удалось уличить Кивсяка в давно скрываемом кровавом преступлении.
Неизвестно, что понимал он под словом «жада-помада», но, должно быть, что-то очень плохое, потому что, когда Илько опять повторил это слово, он покраснел, как взбешенный индюк.
Заметив, что это слово выводит Бубу из себя, и желая еще пуще разжечь его гнев, Илько с видом угнетенной невинности начал бормотать, словно оправдывался:
— Ну, что ж такое, что жада-помада? Ведь она жада-помада и есть.
Тут Буба рассвирепел окончательно и закричал ему в бешенстве:
— Замолчи, ехидна! Замолчи, паразит! Я отучу тебя, подлюга, ругаться. Или ты не знаешь, бродяга собачая, что теперь ругаться запрещается!
— Буба! Буба! — в отчаянии взвизгнул Энвер.
Но Буба отмахнулся от него, как от мухи, и сгоряча прибавил такое ругательство, которое стоило десятка других, и в ту же минуту понял, что все пропало, что он погубил, осрамил, обесчестил и свое звено и себя, и завыл таким отчаянным воем, что даже тетя Варя растерялась и не знала, как успокоить его.
Наконец он замолчал, но ему было так стыдно перед всеми, особенно перед своим звеном и Энвером, что он закрыл ладонями глаза и пролежал до поздней ночи, не шелохнувшись.
Утром у него над постелью повисла ржавая, лохматая рогожа.
Он не сводил с нее глаз, мужественно принимая позор, которым она покрывала его.
Доктор Демьян Емельяныч, увидев ее из окна перевязочной, замахал руками и потребовал яростным шепотом, чтобы «эту гнусную мочалку» убрали сию же минуту.
Педагоги к тому времени и сами увидели, что они хватили через край, и отрядили к Бубиной кровати Зою Львовну снять рогожу и унести ее прочь.
Но Буба и руками и ногами уцепился за это знамя позора и грозно заявил:
— Не отдам!
После недолгой борьбы Зоя Львовна принуждена была сдаться, и знамя осталось у Бубы. Он успокоился только тогда, и когда водрузили его на прежнее место.
Видно, он считал себя важным преступником, и ему хотелось быть наказанным, как запачканному умыться.
  
5. Цуцик
 
— А Илькастый… глядите — плачет!
В самом деле, с той минуты, как над Бубой повисла рогожка, Илько начал пошмыгивать носом и в конце концов разревелся.
Всем было ясно, что он чувствовал себя виноватым: ведь это он подначил Бубу выругаться и втянул его в такую беду.
Он плакал по-разному: то тихо, то громко, но Буба даже не взглянул в его сторону.
Зато к вечеру, когда срок наказания кончился, Буба вытащил из-под тюфяка драгоценную свою таракуцку и сказал, обращаясь к Ильку:
— На, поиграй, только смотри, не раскокай.
И все поняли, что на самом деле эти слова означают:
— Давай-ка, Илько, помирился.
Илько посмотрел на него с недоверием: нет ли тут какого подвоха? Но тотчас же догадался, что это всерьез, и захихикал от радости:
— Не бойся, не раскокаю.
И все поняли, что эти слова означают:
— Я очень рад помириться с тобой.
И когда Нина ходячая вручила ему таракуцку, он протянул к ней обе руки с такой жадностью, словно всю жизнь только и ждал той минуты, когда ему удастся прогрохотать таракуцкой.
Грохотал он долго, пока не устал, а потом сказал ни с того, ни с сего:
— Ух, какой я сон сегодня видел!..
И все притихли, улыбаясь и радуясь. Каждому стало ясно, что на Солнечной происходит событие великой исторической важности: примирение двух злейших врагов, прекращение истребительной войны. И каждый старался поддержать разговор, чтобы не дать перемирию заглохнуть.
— Какой же ты видел сон? — спросила Леля с необыкновенным участием.
— Про Цуцика, — ответил Илько.
— Про какого Цуцика? — спросил Соломон.
— Про беленького… — ответил Илько. — Был у нас беленький Цуцик.
— А как его звали? — спросила Мурышкина Паня.
— Да так его и звали: Цуцик, Цуцик…
— А большой он был? — спросил Сережа.
— Да нет… вот такой… ей богу.
В голосе Илька звучало счастье: его простили, ему дали амнистию, и сам Соломон, сам Сережа, сама Паня Мурышкина разговаривают с ним, как с товарищем!
Он так намолчался в последнее время, что теперь болтал за семерых и, рассказав о своем возлюбленном Цуцике, тотчас же начал рассказывать про какую-то необыкновенную клячу Халяву, которая умела читать и писать, а потом про одесских жуликов, а потом про утопленников, а потом про дрессированных блох, и рассказывал такие диковины, что его слушали до самого ужина, и уже никто не кричал ему «цыц», а все просили: