Мой старый дом

— Ну, будет тебе одному сидеть, пойдём ко мне, чаю попьёшь, а там и щуку будем жарить.
— Спасибо, — говорю, — я не хочу.
А я хочу есть, да не хочу к тёте Симе. Я знаю, как у неё там, в первом этаже. Когда я был маленький, родители меня иногда у неё оставляли.
У неё там ковричек, здесь — половичок. Там пупсик, здесь слоник. Там у неё пузырьки с лекарствами, здесь у неё квитанции за двадцать лет. Там — грелка, здесь — бумажный цветочек. Маслёнка и мышеловка. Варенье и клизма. И запах густой, тягучий.
Нет, не пойду.
— Не пойду я, тётя Сима.
— Ну, полежи, надумаешь, так придёшь.
А я и не надумаю.
 
Болезненный Палён
Я подумал, что раз Михеева с Суминым так долго нет, то, значит, их не признали в очереди. У нас так случается, что в очереди не признают. А то бывает, что, наоборот, признают. Кто-нибудь из нашего дома стоит и говорит тебе: «Ну чего вы так долго ходите, идите, вы же здесь стояли!» А Михеева с Суминым не признали, значит.
Так и есть, в очереди за арбузами я не нашёл ни Сумина, ни Михеева. Тогда я просто так возле лотка постоял. Арбузы были крупные, все говорили, что астраханские. У нас всегда хорошие арбузы продают. Продавец дядя Гриша подносит их к уху и слушает. Он пучит глаза и говорит: «Тихо, граждане, ничего не слышно!» И снова слушает. У него спрашивают: «Гриша, можно навырез?» А он отвечает: «Нет, граждане покупатели, арбузы продаются только на слух». Мой батя тоже умеет слушать арбузы. Он говорит, что когда арбуз спелый, то он поёт песенку: «Я спел, я поспел, кто успел, тот и съел». Когда я был маленький, я этому верил. Теперь, конечно, не верю. Вот батя приедет — и мы пойдём покупать арбуз.
Я пошёл во двор и крикнул:
— Михеев!
Но из окна никто не высунулся.
Тогда я снова пошёл на улицу.
Потом снова во двор.
Потом снова на улицу.
Но потом подумал: что это я буду ходить то во двор, то на улицу, сяду лучше на диван и подожду почтальона.
Только уселся, а тут через проходной двор идёт мой одноклассник Палён. Я обрадовался ему.
— А, здорово, — кричу, — давно не виделись!
А он за щёку держится. Его прямо перекосило. Он одной рукой за щёку держится, а другой себя охраняет.
— Не тьёгай меня, — говорит Палён. Я говорю:
— Да я и не трогаю. Что, зуб болит?
— Боит, — отвечает. — Сий никаких нет. Пойдём со мной в поикинику, а?.. Я один боюсь, навейно, йвать будут.
Я послушал, как Палён букву «р» не выговаривает, и мне его стало жалко. Он вообще у нас болезненный товарищ, от физкультуры вечно освобождён.
Я говорю:
— Пойдём.
Палён слегка оживился.
— Ты говои что-нибудь, — просит, — мне так ехче, ты говои.
Я ему стал про лодку рассказывать, а он говорит:
— Я знаю, знаю.
— И ты веришь, что это я? — спрашиваю Палёна.
— Конечно, вею.
Я возмутился такой наглости, даже обратно хотел повернуть, а он за руку меня схватил:
— Ой, нет, не вею, не вею!..
Ну что ты будешь с ним делать!
— То-то же, — говорю. — Разве ж я мог старый адрес дать, если б даже и было что-то такое? Зачем же людей запутывать. А это кто-то меня оговорил. Конечно, это Тентелев. Ты как думаешь?
А Палён говорит:
— Ой, Саня, а ты когда-нибудь йвал?
Он меня, оказывается, и не слушает. Я говорю:
— Один яз йвал!
Палён обиделся.
— А ты чего дьязнишься? Я же не найошно, что ты, не понимаешь?
А у меня, честное слово, само собой получилось. Оттого, что долго слушал, как Палён букву «р» не выговаривает. Он обиделся, а я сказал:
— Не надо, Палён, не обижайся. Это само собой получилось. Я тебя, пока зуб не вылечишь, не брошу.
Куда ж его такого бросишь. Он пропадёт.
 
Наша поликлиника
Возле нашей поликлиники стояло множество детских колясок. Ну, и колясок там было! Миллион! Всех цветов радуги!
Стоят как боевые кони, дожидаются своих всадников. Мне это очень понравилось. Я говорю Палёну:
— Ты иди, Палён, я тебя здесь подожду.
— Нет, нет, — отвечает Палён, — пойдём со мной!
— Да что я, — говорю, — пойду, я ведь теперь здесь не записан, мне неудобно.
— Еюнда какая, пойдём, пойдём!
Я понял, что без меня теперь Палён с места не сдвинется, и вошёл с ним в бокс.
Дежурная нянечка говорит:
— Куда это такие большие, сегодня у нас грудной день, приёма нет, приходите завтра!
Палён весь скривился, как это услышал.
Я говорю:
— Пропустите его к зубному, он до завтра не доживёт.
— А, к зубному можно. Если с острой болью, то можно.
Я подумал: конечно, зубной сегодня свободен, ведь у грудняков пока зубов нет, им лечить нечего.
В регистратуре было полным-полно грудных детей. Некоторые из них плакали, некоторые просто кричали. Такое веселье стояло! У них ведь так: один закричит — и все за ним в крик!
Пока Палён заказывал карточку, я подошёл к одному грудняку в голубом чепчике. Он сидел на столе за деревянным ограждением. Я сразу понял, почему он плачет: у него игрушка упала, гремящий такой петушок. Я её поднял, погремел, и грудняк замолчал. Потом он взмахнул ручонкой — игрушка снова упала. Он и зареветь не успел, как я её поднял. Потом он снова её уронил. Они же, ребёныши, глупенькие, не соображают. Когда я в третий раз поднял игрушку, грудняк уже улыбался. Он подумал, что я с ним играю.
А я бы и в самом деле поиграл. Я бы с ним целый день забавлялся. Что там — котёнок или собачка, я от них уйти могу спокойно, а от ребёныша бы не ушёл. Я бы к нему отовсюду — бегом! Я бы ему цветочки носил, травинки, камешки, палочки, тряпочки, бумажки! Да я бы и школу, пожалуй, бросил. Я бы его на ноги поставил, тогда бы и в школу пошёл. Его — в детский сад, сам — в школу. Сам из школы — его из детского сада. Он бы у меня не только не плакал, а всё время бы хохотал.
Но тут прибежала его мама. Она мне улыбнулась, и я отошёл.
Это мальчик, я думаю, раз в голубом чепчике. Девочка была бы в розовом.
Палён тем временем карточку заказал, и мы с ним пошли по лестнице, мимо цветов, к кабинету. У нас в поликлинике цветов больше, чем в других поликлиниках города. Наша поликлиника по цветам и по другим показателям на первом месте. У неё и переходящее знамя. Оно стоит на втором этаже, тоже всё в цветах. Матери эти цветы понемногу щиплют: кто листок, кто отросток. А некоторые и до корня докапываются. Осенью ведь всегда цветы пересаживают.
Вот стоят матери на лестнице, как в оранжерее, и советуются.
— Листочек этот, — говорит одна, — опустите в воду, пусть он поплавает недельку, а когда корешки даст, то высаживайте в горшок.
— А вы в терапевтическом были? — спрашивает другая. — Там такой хороший хирург!
— Да нет, что вы, хирург сегодня принимает в пятнадцатом кабинете.
— Да нет, вы меня не поняли. Хирург — это тоже такое растение. Чудесно заживляет ссадины, порезы.
— Подите лучше в процедурную, там такая замечательная «кровь Наполеона»! Просто прелесть!
— А «тёщиного языка» не видели, у них нет?
Одна мамаша бегает как угорелая с ребёнком на руках и выкрикивает:
— Мне вьющие, вьющие! Мне нужны вьющие!..
Я как крикну на всю лестницу:
—…ся!
— Что «ся»?
Я говорю:
— Вьющиеся!
Она кричит:
— А тебе какое дело!
Прямо все с ума посходили с этими цветами.
Я подумал, чем бы мне ещё занять Палёна, чтобы ему ждать было не так томительно. Я спросил:
— Ну, как там дела, какие новости в школе?
А он отвечает:
— Всё ноймайно. Тебя из танцевального кйужка вычейкнули.
Ну вот, уже и оттуда вычеркнули. А я ещё ни одного танца не станцевал. Всё только думал: хорошо бы научиться танцевать лезгинку. Я вообще-то хотел в фотографический, мне как раз батя летом фотоаппарат подарил, но Августа Николаевна говорит: туда и так записалось много народу, а нам в танцевальный мальчиков не хватает. А туда как раз Поля записалась. Она лучше всех «верёвочку» делает. А вот, думаю, научусь лучше всех вприсядку! И будем мы с ней плясать вдвоём: я — вприсядку, она — «верёвочку».