Т-а и-та

— Господи! Господи! — вздыхает с отчаянием Валя. — Как страдает бедняжка Тайна!.. Постараюсь хоть как-нибудь, успокоить ее… — и, проворно вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.
Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип.
— Она умирает! — с ужасом шепчет Ника.
— Эх, барышни, говорю я: в больницу ее надоть… Не то и себя и меня, старика, погубите…
И седеющая, остриженная коротко по-солдатски голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.
Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первая приходит в себя Ника.
— Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась… Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она… Она набросилась с голоду на эту гадость — помаду… — с большим трудом произносит, волнуясь, Ника.
— Ну, уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает… — вступается Ефим. — И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.
Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.
— Тайночка… Милая Тайночка, тебе очень больно, да?
В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.
— В больницу бы… — снова робко заикнулся Ефим.
— Нет! — резко и властно срывается с уст Ники. — Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, — неожиданно прибавляет она.
— Да как же его достать-то?
— Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! — Лицо Ники внезапно принимает выражение решимости. Заметная черточка намечается между бровей.
— Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, — обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь быстро и неслышно…
* * *
Теперь Ника быстро шагает с опущенной на грудь головой по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.
За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично поэтичное, полное таинственного обаяния личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники… Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За ней, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет двадцати восьми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это — «Спартанка», классная дама второго класса, здоровая, прямая, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, всей душой любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, безгранично любит эту милую Зою Львовну и верит ей и в нее.
И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только, одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу. И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.
Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.
— Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.
Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной; ее удел — смех и радость, и это знает весь институт.
Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и, внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.
— Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке… Она умирает… — рвутся заглушенные в шепоте звуки встревоженного и юного голоска.
— Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? — невольно волнуется и сама Зоя Львовна.
— Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, — смело и твердо продолжает первоклассница.
— Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово — не скажу.
— Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? — быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.
Молодая наставница Зоя Львовна смотрит с минуту пристально в честные глаза Ники и на вопрос последней, может ли она сделать что-нибудь дурное, твердо отвечает.
— Нет.
— Благодарю вас, — тихо роняет Ника. Я — ненавижу ложь больше всего на свете. А пришлось бы вам сказать неправду, если бы я услышала от вас другие слова.
И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она скоро, коротко рассказала ей всю историю Тайы-Глаши, с самого дня водворения ее в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая со съеденной нынче «отравой».
Едва дав докончить Нике исповедь, Зоя Львовна заговорила, волнуясь:
— Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я, понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, отзывчивый, чуткий, который прилетит по первому моему зову сюда. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить…
— Конечно… — роняет глухим голосом Ника. — Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога…
— А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, — со скрытой улыбкой, всеми силами стараясь сохранить спокойствие, произнесла Зоя Львовна.
* * *
О, какой мучительный, полный тревоги, час ожиданий! Стоны и судороги Глаши, хрип и бред девочки то и дело заставляли вздрагивать юных девушек, в молчаливой тоске ожидания замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на маленький, истерзанный страданием животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые вливала ей в ротик через каждые четверть часа Валя.
Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первого же слова Зои Львовны и помчался за доктором, жившим в одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка отсылала не раз обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.
— Нет, нет, ради Бога, не гоните нас, — трогательно молили обе девушки, — мы не в состоянии уйти до приезда доктора отсюда.
— А если Анна Мироновна заметит ваше исчезновение из класса?
— Ах, не все ли равно, когда наша Тайночка может каждую минуту умереть.
— Но зачем такие беспросветные мысли, мои девочки!
— Вы ведь видите сами, что с ней… Уж скорее бы приехал доктор.
На глазах присутствующих все заметнее изменялось личико Глаши, все лихорадочнее и горячечнее становились ее уходившие с каждым мгновением глубже и глубже в орбиты глаза, и все сильнее хрипела маленькая грудка, все чаще и чаще поводили судороги тельце ребенка. Глаша по-прежнему находилась без сознания. Белокурая головка металась по подушке. Глаза стали огромными на осунувшемся и исхудалом до неузнаваемости личике.
— Она умрет… Умрет непременно… — прошептала чуть слышно Ника и закрыла руками исказившееся страданием лицо.
Как раз в эту минуту тихо постучали у двери. Стройный, высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге для того, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, входил в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.