Том 24. Мой принц

— Я положительно уничтожен, — шепчет Костя Береговой. — Олечка, неужели же вашу музу не вдохновляет уж одна эта грандиозно-прекрасная зала?
Оля вспыхивает от смущения. Костя затронул ее «струну». Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.
— Может быть, опишу все это когда-нибудь, — признается она.
Боб вынимает папироску и хочет закурить.
— Брось! — неожиданно свирепеет Коршунов, — здесь, в этих залах, целый мир прошлого, а ты курить!
— Да ведь никто не видит, — оправдывается Боб. Но он ошибается. С одной из скамеек неожиданно поднимается человек и идет прямо на нас.
— Ай! — взвизгивает Маруся. А Лили и Ксения хватают за руки друг друга.
— Тише! Тише! Умоляю вас. Это — графиня Кора. Она живет здесь давно-давно, и никто не слышал от нее ни слова. С тех пор, как умер граф и она здесь поселилась, графиня ни с кем не разговаривает и молча бродит по этим залам. Многие считают ее безумною, но она в полном рассудке и пишет чудесные французские стихи, — быстро поясняет Ольга и опускается перед проходящей мимо нас женщиной в низком почтительном реверансе, произнося почтительно:
— Bonsoir, princesse!
Легкий кивок совершенно белой головы под черной кружевной наколкой, и она величаво проплыла к дверям.
Мы успели только разглядеть старинного покроя платье с длинным шлейфом, волочившимся в виде широкой шелестящей змеи, тонкое аристократическое сухое лицо без единой морщины и целый океан не выраженной слезами печали в глубине строгих синих глаз.
— Какая красота! Страшная красота горя! — сказала Саня. — Нет, господа, ничего подобного, мы не увидим никогда!
— Граф умер, спасая от землетрясения жителей какого-то итальянского местечка, — пояснила Ольга.
— Но она русская?
— Вполне русская.
— Господа! — неожиданно изрек Федя Крымов, — не находите ли вы, что нас, маленьких смертных, гнетут эти залы, это величие и эта немая графиня, похожая на призрак. По крайней мере, я чувствую себя не совсем в своей тарелке. — Едем, право. Тройки заждались.
— Стойте, я хочу стихи говорить, — загремела на всю залу до сих пор молчавшая Султана.
— Стойте, дети! Почтенная Болгария желает говорить стихи! — вторил ей Боб и, подняв обе руки над головою, приготовился дирижировать.
— Только потише, Султаночка. У вас, душа моя, не голос, а труба иерихонская, — предупредил Костя.
Увы! Султана уже встала в позу и загудела на всю залу… И эхо из других зал, сводчатых и пустынных, понеслось, перекликаясь, за нею:
Клынусь я пэрвым дня творэньи,
Клынусь его последны ден. Клынусь…
— Ради Бога, тише! Ради Бога! — мы испуганно замахали на нее руками.
Но было слишком поздно: изо всех дверей соседнего с залой коридора высунулись старушечьи головы в чепцах и без чепцов. И ужас был написан на всех этих почтенных лицах!
Наконец, самая энергичная из обитательниц вдовьей половины высунулась из своей двери и произнесла по нашему адресу недовольно:
— Если вы не замолчите и не перестанете шуметь, сейчас посылаю за начальницей, чтобы она вас удалила.
Вот и дождались!
Мы моментально приходим в себя от этого нелестного для нас предостережения. Мужчины шаркают ногами, как пай-мальчики, мы низко приседаем.
Но это не помогает.
— Спасайся, кто может! — неожиданно кричит Федя и первый ударяется в бегство.
Мы все за ним. Едва сдерживая неудержимый приступ хохота, наступая на ноги друг другу, толкаясь и спотыкаясь, летим. Бурей врываемся в комнату Ольгиной тетки, одеваемся второпях и мчимся из Вдовьего дома, как на крыльях, туда, вниз, где нас ждут тройки, веселые ямщики и крепкий декабрьский мороз…
 
Глава 4
Как хороша, как удивительно приятна быстрая езда под веселые заливчатые звуки серебряных бубенчиков! Дух захватывает, сердце бьется детским восторгом, когда, взрывая снежные хлопья, тройка быстрых лошадей мчит нас по залитой электричеством дороге.
В наших санях: Ольга, Саня Орлова, я; на коленях у нас — Султана, испускающая громкий визг при каждом толчке; на передней скамейке — Боб, Вася Рудольф, виновник-устроитель этой поездки, и Костя Береговой. Во второй тройке — Маруся, хохочущая и щебечущая, как птичка, Ксения в удивительной белой ротонде, в которой черная головка итальянского мальчугана тонет, как муха в молоке, Боря Коршунов, Федя Крымов и Володя Кареев.
Вторая тройка старается во что бы то ни стало обогнать нас. Там ямщик совсем молодой, задорный паренек. У нас — степенный тульский мужичок с окладистой бородою.
— Не пропускай! Не пропускай! — кричу я, почуяв в груди прилив какого-то необузданного детского веселья. — Не позволяй им перегонять, Ефим!..
И Ефим словно преображается. Куда исчезает добродушный тульский мужичок? Он гопает, свищет, выкрикивает: "Эй, соколики, выручай!" — таким громовым голосом, что Султана с перепугу валится прямо носом в теплую шубу Рудольфа, в то время как лошади в диком азарте подхватывают быстрой рысью и несут нас вперед.
— Ай! Ай! — кричит Береговой. — Голову потерял! Верните мне мою голову!
Действительно, шапка слетела с его непокорных остриженных жестким ежиком волос и катится по снегу.
— Господа лорды и джентльмены из второй тройки! Сто червонцев тому, кто принесет сюда голову Кости Берегового! — вытянув шею, голосом волка из "Красной Шапочки" кричит Денисов.
Великодушная Саня, пока останавливаются тройки и наши спутники бегут, перегоняя друг друга за злополучной шапкой, отдает Косте свою огромную муфту.
— Покройтесь пока, а то простудитесь.
Костя принимает муфту как должную дань и нахлобучивает себе на маковку. Его крошечная голова сразу проваливается в отверстие огромной старинной прабабушкиной муфты, и благодаря этому кажется, что у маленького юноши выросла огромная меховая боярская шапка.
— Как и всегда безличен, — острит по его адресу неугомонный Боб.
— Константин нашел твою голову, получай, — появляясь около наших саней, говорит Коршунов. — Третья часть находки по закону моя. А впрочем, я великодушно отказываюсь от награды. Ну, медам, куда теперь? На Острова? Да? — спрашивает Боря.
— Да! Да! — отвечаем мы хором. — Там теперь чудо как хорошо!
И опять заливаются серебряные бубенцы. Мороз безжалостно пощипывает нас за носы, Щеки, уши. Бешен быстрый бег коней. Дивно хорошо сейчас на Островах, в эту звездную декабрьскую ночь. Белые деревья, запушенная инеем снежно-белая как скатерть дорога. А над головами — небо, испещренное сверкающим золотым сиянием опаловых огней.
У самого взморья, на Стрелке, как называют это место петербуржцы, мы выходим из саней, чтобы отогреться и размять закоченевшие ноги. Здесь, в таинственной чаще белых деревьев, неожиданно красивым пятном выступают электрические огни.
"Я вижу Толедо, я вижу Мадрид", — пробует декламировать Боб, простирая руки к взморью, которое кажется отсюда какой-то зачарованной, таинственной белой пустыней под белыми льдами.
Султана Алыдашева, не видевшая ничего подобного у себя в Болгарии, млеет от восторга. Она то хватает нас за руки, лепеча: "Как это, дети мои, хороша!", — то, ударяя себя в грудь, начинает гудеть на всю Стрелку.
Зыма. Крыстьянын, торжествуя,
На дрогих обнывляеть путь…
— Давайте лучше в горелки играть. Ноги мерзнут стоять на месте, — предлагает Коршунов.
— Давайте! Давайте!
Быстро становятся пары. Оля с Володей, я с Бобом, Ксения с Костей, Лили с Федей, Саня с Васей. Султане предлагают "гореть".