Кружево

А посреди ночи снова из-за сосны старик-старатель появился, сел на камень, трубку закурил.
— Доволен ли тем, что здесь добыл?
— Лучше уж некуда, — ответил Санко. — Теперича скорее бы до гончарного круга добраться да поробить всласть.
— Приду, погляжу посудину, когда ее сделаешь, — пообещал старик.
На второй день вернулся Санко домой. Тяжело было тащить мешок с глиной на плечах, аж спину гнуло, но зато на душе было легко, всю дорогу только и блазнило дело задуманное. Каким же сформовать, чем изукрасить кувшин? Да как обжечь? То виделся ему он темным, наподобие ночи звездной, то насквозь чистым и светлым, вроде струи родниковой, то зоревым, когда все цвета породнились между собой и слились в теплую радугу.
И дома он еще долго маялся: с чего начать, какую форму кувшину придать, как его изнутри высветить?
Вот неделя прошла, месяц миновал. Не получается ничего! Сядет Санко этак на лавку, голову рукой подопрет и целый день с места не сходит.
А припасы в амбаре быстро на убыль шли. Купить не на что, взаймы у соседей хлеб и крупу просить было совестно.
Последний раз сходил Санко в амбар, набрал в сусеках муки на квашонку да крупы на одну кашу. Тем и заговелись.
— Ну, а дальше-то чем станем кормиться? — спросил Фома.
— Не знаю, батя, — расстроился Санко. — Я-то, может, и выдюжу, перебьюсь на алябушках из лебеды да на картошке, а тебя мне жалко, но и от задуманного дела не могу отступиться!
Слез Фома с печи, надел суму.
— По миру пойду, а ты пробуй, коли уж иначе нельзя.
С тех пор жить стало им шибко трудно. Только Стешка часто наведывалась. Прибежит в сумерках, чтобы отец не заметил, с Санком словами перекинется, вдобавок калачик свежий, не то пирожок с морковью оставит.
А как-то ночью, уже после второго петушиного пенья, вскочил Санко с постели, засветил каганец, глину достал и принялся на гончарном кругу робить.
Фома свесил голову с печи:
— Ты чего это, парень! Или тебе дня не хватает?
— Молчи, батя, молчи, — зашептал Санко. — Не то думку спугнешь.
И даже двери в избу закрыл на засов.
Поутру перетащил он круг и глину в банешку, что стояла у них в огороде, заперся там. С той поры каганец в бане круглыми сутками мизюкал. Когда Санко спал, когда ел — было неведомо. Просунет ему Фома через оконце хлеба да воды, спросит: жив ли, здоров ли, — и больше ничего. Стешка, бывало, в дверь бани постучит, пусти, мол, хоть на минутку повидаться, но и ее не впускал Санко. Сквозь двери всякий раз один ответ:
— Обожди еще малость!
Так вся долгая зима прошла. Метелями снежными баню до крыши замело. Лишь весной, когда уже талица началась, вышел Санко на волю, худющий, но шибко довольный, веселый. Обнял сначала Фому, потом Стешку в обе щеки расцеловал:
— Ну, дорогие мои, ступайте теперича, смотрите...
Время было уже позднее. Фома и поленился: ладно-де, завтра посмотреть не опоздаю. А Стешка побежала. Не терпелось узнать, за ради чего ее милый друг столько маяты перенес.
Открыла она дверь бани, перешагнула через порог и зажмурилась:
— Ой, диво, диво!
На полу и на полках еще остатки глины валялись, в каменке, где Санко посудину обжигал, угли курились, а на гончарном кругу в банной темноте стояло это диво-дивное, какое и во сне не приснится.
Теплый свет шел изнутри кувшина, из далекой глубины, словно набрал Санко звезд и ночным небом их обернул. И блуждали по тому небу туманы мглистые, сыпалась пыль золотистая, изморозь тонким кружевьем повсюду ложилась. А звезды рвались оттуда, тесно и жарко им было, они рвались и сталкивались одна с другой, тогда вспыхивали то красные, то желтые, то лазоревые искры и тотчас же в узком горлышке кувшина начинали пылать восходы утренние. Потом вроде бы сразу же день наступал, и вот уже нет ни черно-синего покрова, ни звезд, а синева и марево, и разнотравье — все в ярком цветении
Когда Стешка ушла, Санко взялся было в бане все прибирать и в порядок приводить. Вдруг дверь сама собой открылась, а на лавке в углу тот старик старатель-то оказался. В прежнем армяке, в лапотках лыковых и трубка в зубах.
— Здорово живешь, Санко! Вот, как обещал, поглядеть явился.
— Гляди, знай!
— Все хорошо, однако, берегись теперича, не показывай кувшин никому, не то большой беды себе на живешь.
А как же это так — не показывать! Уж на следующий день разлетелся слух по всей ближней и дальней округе. Не только свои деревенские, но из других сел мужики приходили. Поглядят, перемолвятся между собой, экая-де радость на душе появилась! Вот ведь чего мастер своими руками сотворить может! Стешкин отец, Никанор-то, даже ладонями кувшин дивный погладил. Осторожный он был мужик, расчетливый, слова на ветер не кидал. Зато, как взволновался, Санку-то низкий поклон положил:
— Бери дочь, ничего мне с тебя не надо!
Отгуляли они в ту же неделю свадьбу. А между тем уж собиралась над Санком беда неминучая, о коей старик-старатель предупреждал.
Прослышал о диве губернатор. Барин он важный, богатый, за версту к себе мужиков-то не допускал. Тут в губернии его сам царь посадил и велел править так, чтобы народу-то продыху не было.
Прислал губернатор к Санку гонцов, велел отдать кувшин, а за то сулил сто рублей. Этот-де диво-кувшин в царский дворец предоставим и всяких там французов удивлять будем.
Понятно, Санко деньги не принял и кувшин не отдал:
— Не для царя старался.
За такие вольные речи приказал губернатор Санка в кандалы заковать и в Сибирь на рудник отправить, а кувшин силой отнять.
И пропал бы, наверно, мастер, да деревенские мужики успели губернаторских стражников опередить:
— Уходи, Санко, пока не поздно!
Он в ту же пору и скрылся. Унес с собой диво-кувшин, да и Стешку увел.
Дня два перебыли они в лесу, как раз подле того утеса, где Санко прежде Полуночную видел. Не мог он решить, куда же все-таки дальше податься.
А потом уж Стешка его надоумила: давай, дескать, кувшин этот на утесе спрячем, все равно его на виду-то не сохранить, ну, а сами у заводчан поселимся, покуда неволя не кончится.
Так и уговорились. Поднялись они оба на утес, разыскали выступ над обрывом, выдолбили пещеру и туда, в пещеру-то, диво-кувшин замуровали.
Но когда уже ушли они от утеса и с этим местом-то попрощались, тот старик-старатель, что лесными горными кладами ведает, снова объявился. Махнул полой армяка вправо-влево, и поднялась у подножия утеса чащоба непроходимая.
Многие годы миновали, а молва о дивном кувшине еще и теперь не умолкла. В народе-то называют его Полуночным дивом.
Каждую ночь, в ясную погоду, когда наступает самая глухая пора, вдруг вспыхивает на Горном утесе тихое сияние, и останавливается тогда пеший ли, конный ли путник и долго стоит зачарованный.
  
ВАСИЛИСА ВЕСЕЛАЯ
 
Деревня построилась от подножья бугра до реки. Берег тут ровный, земля черная, к водопою гонять коней близко. А на бугре никто не селился, для постоянной жизни неловко: дорога наверх крутая, летом в ненастье с груженым возом туда не заехать, зимой по наледи даже пешему не взобраться.
По другую сторону бугра начинается ложбина, а посередь нее ручей протекает. Вода в нем ключевая, коль вскипятить ее в самоваре, то можно чай без сахару пить.
Обочь ручья травы всякие, даже душица, уж сколь привередливая, а растет тут и нежится. За ложбиной подлесок березовый. Но пуще всего красит место старая ива. Комель у нее обеими руками не обхватить, кора темная, вверху на развилке сорочье гнездо.
В кои-то давние годы, посадила иву одна молодуха, по прозванию Василиса Веселая. С той поры повелись тут деревенские игрища: девки назначали парням свиданки, под гармонь плясали с ними кадриль, пели проголосные песни и зоревали в летние ночи до поздней поры. Любо-дорого, что творилось! А драк и ссор здесь никогда не случалось. Еще при Василисе был у молодяжника уговор: кто худое слово промолвит, или кто-то осердится и губы надует, или вздумает деваху обидеть, того близко к игрищу не пускать.