Самая младшая

– Пап, да я их каждый день чищу. Два раза! И считаю до двухсот… До двуста.
– Молодец, – кивает папа: – Вот Полинка все знает. А на меня вот однажды проблемы навалились. Чтобы их решить, надо было встать, одеться, из дома выйти. Но сперва почистить зубы. Остальное уже не так трудно. И я проснулся утром и лежал, лежал… Часа три встать не мог. Это меня проблемами так придавило. Казалось, что насмерть. И вот, когда я себя поднял и зубы чистить потащил, казалось, что я такой подвиг совершил… Весь мир спас, как минимум. Так что я считаю, что начинать надо с себя. Брать себя за шкирку и тащить!
– Пап, ну ты как маленький! – разъясняет Полина: – Ты разве не знаешь, что по утрам все люди сонные? Им ничего делать не хочется, только лежать и продолжение снов смотреть! А смысл жизни у каждого свой, все просто!
Папа что-то отвечает, но Полина не слышит. У нее за спиной – треск! Такой знакомый, прямо до слез. Кто-то опять задел шарики. Они лопнули. Не все – половина. Но Полина им уже глаза нарисовала. Они уже живые были. Им было больно.
Папа предлагает: пусть морковкоедка отращивает головы, как ящерицы хвост. Пусть, если одна голова лопнет, на ее месте может другая вырасти. Но двухголовый дракон – это как-то несерьезно. Не по сказочным законам. Голов должно быть семь! Не меньше! Он тут в переходе ларек с шариками видел.
Они все встают из-за стола и бегут в этот киоск, быстро, прямо как реанимационная бригада. Надо же морковкоедку спасать. Правда, зеленых шариков в ларьке нет. Но, может, эта морковкоедка голову красит, как мама или Неля.
Стас с Дашей вытаскивают целую горсть монет и говорят, что одна голова будет от них в подарок. Только они сами нарисуют на ней глаза и зубы. Они хорошую морду нарисуют, добрую. Полина разрешает. Папа надувает шарики, а потом они идут снова к бывшей клумбе, туда, где раньше митинг был.
Небо стало высокое и голубое, а облака – почти прозрачные, летучие. Приходится очень сильно связку в кулаке сжимать. Полина водит ею из стороны в сторону – как будто она уже немного летит и держит морковкоедку за хвост. На этом хвосте зеленая ленточка, экологическая. Полина решает, что потом привяжет ленточку на шею какой-нибудь бездомной собаке, чтобы догхантеры знали, что собака не бродячая, а под охраной.
Собаку можно найти у них во дворе и покормить чем-нибудь. А догхантеров все равно нужно выследить. Надо попросить папу, пусть он попросит на работе лекарство, от которого люди добреют. Полина это лекарство тоже в еду спрячет. Все по-честному!
 
Жаня
В мамином детстве пластилин был другой. Он пах свежим хлебом. И цветов в нем было меньше. Шесть. В крайнем случае восемь. Всякие красивые – сиреневый, оранжевый, светло-зеленый – надо было смешивать самой.
– Берешь два комочка и между ладонями их трешь. Вот так! Смотри, Вишня!
Мама за Полиной вниз зашла, решила чаю попить, но увидела на кухонном столе пластилин. И не удержалась, тоже села лепить. От чая отказалась и от сырников с вареньем. Она сейчас даже с бабушкой не спорит. Сидит напротив Полины, отщипывает от красного бруска кусочки. Плющит их, чтобы они стали как монетки, потом складывает друг с другом. Получаются лепестки розы. А Полина лепит шляпу для одного зайца из клетчатой страны. А еще на кухне чайник закипает – это очень вкусный звук, уютный.
Бабушка от плиты поворачивается и вдруг вздыхает – так сильно, что почти свистит. К ней даже Бес прибежал – решил, что это его позвали.
– Уйди, паразит хвостатый! – сердится почему-то баба Тоня и маму за плечо дергает, как Полину: – Помнишь, Ань, как вы с Жанкой тоже все лепили? И зверушек, и кукол, и не помню чего еще…
– Сервиз, – откликается мама. – У меня была мечта – кукольный сервиз на шесть персон. С сахарницей обязательно.
– А почему тебе его не купили? – Полина смотрит в коробку.
Тут должен быть готовый заяц, для которого шляпа. Но он куда-то делся. Другие три зайца есть. И две головы от морковкоедки. И немного крошечных яблок из заячьей страны – в ведерке, для которого бабушка отдала наперсток.
– Почему сервиз не купили? А в магазинах такого не продавали. Вишенка, понимаешь, тогда было другое время…
– Хорошее! – Бабушка взмахивает рукой, как дирижер палочкой. Управляет разговором.
– Ладно, хорошее, – кивает мама. – В общем, мы с Жанкой решили, что сами все слепим. И у нас так получилось здорово. Жалко, сфотографировать не догадались. Там чашки были, сахарница, чайник с крышкой…
– А зверей ты делала? – Полина уже скатала новому зайцу туловище. Теперь нужно лапы сделать. Сразу разноцветные, как будто заяц в одежде. В рубашке и брюках, допустим…
– Не помню, – мама отщипывает еще один пластилиновый лепесток.
– Делали-делали, – поправляет бабушка. – Вот, Ань, вы с Жанкой из школы пришли однажды. Лет по восемь вам было. Обе в белых фартуках, банты капроновые – как хризантемы. Котлет холодных наелись со сковороды, пальцы о фартуки вытерли и сели лепить. Я с работы прихожу, вы перемазанные, как чушки. Довольные! А фартуки-то белые – вдрызг! У тебя плиссировка, у Жанки вообще искусственный шелк, от такого черта с два чего отстираешь. Я думала, убить вас мало. Стою столбом, кричу. Тут Жанка ко мне подходит: «Теть Тоня, это вам подарок!» Ладошку протягивает, а там слоненок. Со спичечный коробок ростом. Розовый. Смешной!
– И ты не стала ругаться, да, баб?
– Ну, сказала пару ласковых, да и все. А Жанка вдруг как заревет. «Меня мама убьет за фартук». И я скорее стирать, сушить. Толя с работы пришел, растворитель нашел какой-то… Ну мы с Толей и давай, как две прачки, носиться! Твой фартук отстирался, а Жанкин – ни в какую! Пятно там жирнющее. Уж не знаю, от пластилина или от котлеты. Я и перетрухнула. У Жанки мать строгая была, я сама ее боялась, между нами говоря.
– И чего потом было? – шепотом спрашивает Полина и ерзает на табурете.
– Ну, пришла эта Марь Иванна… Ее-то саму Машей звали, она деревенская была, простая, как огурец. И она, значит, свою дочь специально по-импортному, чтобы красиво, назвала. И внука тоже. Жанка его хотела Ваней назвать, в честь деда. А мать уперлась – Станислав или Альберт! Ну, Жанка назвала Стасом. Она мать боялась. У Марь Иванны характер-то был не сахар. Рука тяжелая. А чего ты хочешь, начальник цеха! У нее мужики взрослые по струнке ходили!
Полина понимает, про кого бабушка сейчас рассказывает. Про Стасовых родственников. Про его маму Жанну и бабушку Марию Ивановну. Все-таки хорошо, что Стаська у них живет. Ему бы там… Ой! «Рука тяжелая!»
– Ты говоришь, а я этого вообще не помню в упор, – мама вынимает пачку сигарет, но не встает с табурета. – Мне казалось, мы все время на улице бегали, как барбосы. Чтобы дома сидели, не помню.
– Так на ноябрьские это было, Ань. Холодно. Так-то вы обычно по двору носились. У вас куртки одинаковые были, финские, красные. Их Жанкина мать из Ленинграда привезла… Вы как помчитесь – два снегиря. Я не всегда соображу, где ты, а где Жанка. Крикнешь в окно «Жань!» – то ли Анна, то ли Жанна, – вы обе и отзываетесь, хором.
– Мы нас Жаня звали. – Мама обхватывает голову. В кулаке у нее зажата сигаретная пачка. Кажется, что мама на лоб фонарик прицепила.
– Не нас – а сами себя, – поправляет Полина.
– Ну да, Жаня… – вздыхает бабушка. – В общем, Марья как пришла, да как давай орать… Я даже не поняла, из-за чего. Мы ж ей фартук-то не показали. А она пластилин увидела и прямо выбесилась.
– Почему? – съеживается Полина. Будто злая Марья Ивановна из маминого детства стоит сейчас прямо тут, в кухне.
– Он дефицитный был, пластилин. Марья как представила, что ей опять по очередям бегать… У нее прямо от злости лицо пятнами пошло и губы затряслись.
– Ого! – Мама кладет пачку на стол. – Вот вставило бабу. Ну и как вы выкручивались?