Другой жизни не будет

Он делает вид, что между нами ничего нет и мы чужие люди. Но я-то знаю: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И жду своего часа. Мне спешить некуда. Нечего торопить то, что и так должно произойти.
Один тут нашелся, проходу не дает, вроде бы ему от меня ничегошеньки не нужно, только встретиться. Я выкручиваюсь, говорю, дескать, не могу, мол, в следующий раз, а он все свое. Другой бы понял и успокоился, этот же лезет, куда его не просят. Если бы я не была очень уж деликатной, стало бы легче, а то у меня сердце такое, что плохого слова никому не могу сказать. Ну и сразу начинаются недоразумения. А мне так и хочется его послать: дорогой, шел бы ты себе, я уже выбрала, кого мне надо, и буду ему принадлежать до конца дней своих. А если бы еще я призналась, что это — Стефан, то назойливый ухажер, наверное, подумал бы, что я шучу. А это не шутка, это чистая правда.
 29 июня 
Сегодня мы были со Стефаном у речки. Шофер нас привез и получил указание забрать вечером. Все прекрасно, вокруг ни души, плещется вода, мы загораем. Я открываю глаза и вижу рядом свое длинное и худое счастье. Уж только в небесах мне могло бы быть лучше. Поднимаю голову, и одновременно он поднимает, и мы улыбаемся друг другу. А все потому, что я была терпелива и дождалась своего.
Ходил он глаза в пол. Пани, будьте добры, сделайте то-то и то-то. А меня такой смех разбирал, ведь я-то про себя все знала. Ну и однажды он говорит мне, что будет такой-то ужин в ресторане и что коменданту Петерце, он у нас охраной руководит, важно, чтобы я тоже пришла, естественно, если будет возможность. А я ему на это, дескать, смогу.
Из женщин была только я одна. Меня посадили рядом с комендантом, а Стефан так забился в угол, что даже лицо его оказалось скрыто. Я за ним приглядывала, сколько он пьет.
Комендант меня все танцевать приглашает и приглашает, а рука его каждый раз все ниже и ниже по моей спине ползет. Я, в конце концов, говорю, что мне жарко, может, не надо так близко прижиматься. А он бормочет, что ему холодно, что мамочка его недоношенным родила. И с той поры его все время к груди тянет, особенно к такой пышной, как у меня. Ну, тогда я его спрашиваю, когда его жена из отпуска возвращается, потому что я ее встретила в магазине и она, кажется, говорила, мол, едет только на неделю. Он резко от меня отодвинулся, и мы вернулись к столу. Я сразу расстроилась из-за Стефана: он уже крепко выпил, вылез из своего угла, сидел на видном месте и о чем-то громко говорил. При виде меня лицо у него растянулось в улыбке. Вандик, говорит, куда это ты подевалась. Вот она я, отвечаю, все время тут. Ну, иди сюда, выпьем. Я сразу соглашаюсь. Ну, отчего же, дескать, не выпить, выпьем. Комендант нахмурился. Может быть, ему не нравилось, что не он, а Стефан мой шеф, не пойму.
Но Стефану словно наплевать на это, он обнял меня, прижал к себе, и так до конца вечера мы и просидели.
Потом в раздевалке скандал вышел, гардеробщик не мог шапки коменданта найти, а тот пистолет вытащил и говорит: ищи или я тебя застрелю, как пса паршивого. Старичок ищет, руки у него трясутся. Комендант для острастки пулю в пальто на вешалке запустил. Мы все испугались. Гардеробщик на колени, начинает за упокой читать. Голова на плечах не держится. Я не выдержала, подхожу, ноги, как не свои, какие шутки, комендант пьяный, а оружие заряжено. Успокойтесь, говорю, пан Влад, шапка ваша найдется. Перекосился, а у меня кровь с лица отлила, потому что в глазах у него такая злость была. Но пистолет спрятал и говорит старику: счастье твое, лахудра, что за тебя дама просит. В следующий раз убью.
Вышли мы, шофер машину подогнал, но Стефан ему: езжай домой, мы, мол, пройдемся. Ну, прошлись немного, и он мне говорит, что забыл какие-то бумаги на работе, может, заскочим. Пожалуйста, отвечаю, а внутри у меня все поет. Вошли мы в кабинет, света зажигать не стали, от уличного фонаря и так все видно. Он делает вид, будто те бумаги ищет, а я чувствую, в чем дело. Боится признаться, что женщин у него никогда не было и как к ним подойти — не знает. Я платье через голову стянула, туфли в угол. Стою только в бюстгальтере и трусах. Он ко мне приблизился, руками груди поискал, ухватился за них, тяжело задышал. Ну и стоим так. Я потихоньку говорю: может, на кушетку? И попятилась задом, а потом бах на эту чудо-кожу. Он за мной. Сил у него, наверное, не хватило, на четвереньках ко мне подполз, голову спрятал у меня на животе и говорит: Вандик, я боюсь. Ну, я ему на это, чтобы он ничего не боялся, что я помогу. Тогда он спрашивает, были ли у меня мужчины. Нет, отвечаю, ты будешь первый. Только теперь он испугался, отскочил. А меня злость на себя такая разобрала. Ведь могла бы придумать что-нибудь, смелости ему добавить. Слезла с кушетки на ковер и так его к себе прижала, так стала ласкать, гладить всего-всего, что он перестал бояться. В конце концов, то, что все время было каким-то несмелым и мягким, с силой вошло в меня, я аж вскрикнула. Было немного крови, текла внутри по бедрам. Я ее рукой вытерла, чтобы ковер не испачкать. Теперь уже не станешь, решила, в пол смотреть, когда встретимся завтра. Только где там. Еще хуже глаза прятал. И так несколько дней. Наверное, нужно ждать какого-нибудь случая, думаю. Но долго ждать не пришлось.
Однажды вернулся он с какого-то собрания, веселый такой. Сразу подошел ко мне сзади и за груди схватил. Ну и что с нами будет, спрашивает. А что должно быть, отвечаю и ласкаюсь к нему, как кошка. Закрой дверь на ключ, говорит. Ну, я закрыла, как велел, а он меня на письменный стол усадил, юбку задрал, трусы так дернул, что резинка сразу лопнула. Ну, да чего там эта резинка, когда речь о таких важных вещах идет. О нашем будущем, можно сказать, обо всей нашей жизни. Я мало что чувствовала — на столе было неудобно. И лицо у него так неприятно изменилось, покраснело, жилы на висках вздулись. Я успела предупредить, чтобы был осторожным, поэтому он кончил прямо на бумаги. Назавтра пришлось все по новой перепечатывать. Потом я осмелилась спросить у него, что, мол, теперь он всегда, как напьется, ко мне приставать будет? Или мы можем нормально, как люди, побыть вместе. Похоже, после этих слов ему стыдно стало. В воскресенье возьму тебя на речку, проговорил он, помолчав минуту".
В этот день он еще раз вышел из дома, что было явным нарушением распорядка. Встал у остановки. Сейчас уже не казалось так холодно, но все равно неприятно, начал накрапывать надоедливый дождь. Он поднял воротник когда-то теплой осенней куртки. Теперь материал стал как бы тоньше, и холод без помех пробирался к телу.
Старость — как болезнь, от которой невозможно поправиться. Даже Весю не обошел этот ужасный процесс увядания. Эта женщина, на пару лет старше, была его первой любовью. Он волочился за ней, простаивал перед ее домом до того момента, пока она не вышла замуж и не исчезла с его глаз. Однажды, уже после развода с Вандой, он встретил Весю на улице. Они улыбнулись друг другу, зашли выпить кофе. Она жила с мужем и сыном-подростком. Эта женщина до сих пор была хороша, хотя черты лица уже стали заостряться. Ему казалось, что он никогда не перестанет ее любить. Готов был, как сопляк, выстаивать перед ее домом. В конце концов довел до того, что она разошлась с мужем. Поженились. Через год родилась дочка. Потом началось что-то портиться, у нее не складывались отношения с тещей. Мамаша не умела его делить ни с кем, даже в таком деликатном, казалось бы, лишенном всякого изъяна существе, как Веся, она находила недостатки. Он старался все сгладить, примирить их, но это еще больше распаляло ситуацию. Остальное довершили его частые отъезды из дома, ну и то, что он закладывал за воротник. Их дочке не было еще и трех лет, когда Веся решила вернуться к бывшему мужу. Тот принял ее с ребенком.
Подъехал автобус. За минуту до этого он еще сомневался, не вернуться ли домой, однако влез в него. Михал жил через пару остановок. Застал его дома, но договориться с ним было невозможно.