Святая грешница

  
Письмо пятое
 
 Март 63 г. 
Мы находимся в Кельне. Тебя пригласили на съезд кардиологов, а я приехала как сопровождающая. Удивительно, но мы первый раз в жизни живем вместе в отеле. Недавно мне исполнилось тридцать девять лет. Для тебя ровно сорок, ты ведь считаешь по фальшивому календарю моей жизни. Важно не это, а другое — настоящие имя и фамилия канули безвозвратно. Я поняла, что все эти годы боролась с ветряными мельницами. И теперь уже не Иуда в юбке, а Дон Кихот. В каком-то смысле стала жертвой чужой религии, переняв от нее, что секс является грехом. Даже в любви к тебе. Потому что когда-то самым главным был Он — наш Бог. Достаточно его бояться, чтобы Он был доволен. Как Гитлер не любил, чтобы кто-то осквернял его расу, так и в нашей религии считалось предосудительным иметь дело с гоями. Но секс не осуждался. Не существовало непорочного зачатия, плодом которого стал Бог-Человек. С ним связана моя боязнь в сердце, и хоть тогда Он еще не был моим Богом, все равно я смотрела на свое падение Его глазами…
Новый тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год мы встретили у твоих знакомых. Когда часы пробили двенадцать и выстрелили пробки от шампанского, кроме горьких воспоминаний о шампанском в канун сорок третьего года, меня терзали угрызения совести. Я знала, что он совершенно один. Мы встречались часто, я приходила в его квартиру, которая находилась недалеко от Нового Свята. Быстро раздевалась, потому что спешила домой. Где-то внутри стыдилась, что приношу ему тело, а получив свое, быстро забираю его назад. Его необъятная, сложная любовь начинала меня тяготить, я старалась не смотреть в его трагически печальные глаза. Они всегда были такие, просто раньше я этого не замечала. Он рассказывал не о себе. Всех его близких вывезли и сожгли в Треблинке. Он участвовал в восстании. Потом прыгнул с крыши горящего дома за Стену с уверенностью, что выбрал смерть, но оказался на свободе. Упал в кусты, они-то и спасли ему жизнь. Мечтал стать поэтом, а стал палачом, как он сам себя окрестил.
— Во имя чего? — спросила я.
— Во имя безумия, — ответил он.
Так он теперь видел свое прошлое. Тогда был коммунистом, поскольку и ему казалось, что он уничтожает врагов. Хотел служить идее, а научился держать оружие в руках, выбрал такой вариант.
— Но почему не под своим именем? — спросила я. — У них теперь справедливые претензии…
— У кого у них?
— У поляков.
— А я не был тогда ни евреем, ни поляком, просто коммунистом. Мы наказывали каждого, кто был против нас. Не щадили также евреев. Знаешь ли ты, что улица Роковецкая была последним адресом двадцати четырех еврейских поэтов, об этом молчат, чтобы не бередить…
— Ну, конечно, один поэт убивал другого, — проговорила я с неприязнью.
Больше всего меня раздражала его подавленность. Прежде он был воплощением зла, которое меня порабощало, теперь стал моим угрызением совести. Я всегда помнила, что он меня ждет. Я сопротивлялась, как перед его «ситроеном», только теперь он стал слабее и уже зависил от меня. Не всегда мне хотелось с ним встречаться. Я говорила: «Приду в пятницу», как-то сразу наступала эта пятница, и нужно было выкручиваться, выдумывать несуществующие дела.
Но, несмотря на мучения от двойной жизни, я не хотела с ним порывать или, точнее, не могла. Этот человек стал частью меня самой, и если бы я ушла от него, то лишилась бы чего-то навсегда. Я искала в нем то, что нашла: правды о себе. Это была его правда. Когда я спросила его, как можно меня любить, зная мое прошлое в гетто, ответил:
— Ты была ребенком, а дети всегда невинны.
Его ответ стал для меня огромным разочарованием, потому что темная сторона моей жизни должна была теперь остаться такой навсегда.
Тем временем твоя карьера продвигалась вперед, хотя не без препятствий. Ты защитился, но оставался доцентом — твое прошлое давало о себе знать. Чувствовал себя несправедливо обделенным и даже испугался, когда твой ассистент перегнал тебя и стал профессором. К счастью, он ушел из клиники на министерскую работу, которая тебя абсолютно не привлекала. Ты же, по собственной оценке, был практиком. Конкурентов боялся только в больнице. Отделение было твоей первой жизнью, я — второй. И на этом все кончалось.
Даже Михал оставался где-то в конце. В возрасте двадцати одного года окончил вуз и получил стажировку в Институте электроники с достаточно скромным окладом. Когда Михал неожиданно напомнил о себе, дошло до скандала. Сначала он сообщил мне о том, что собирается жениться. Решение Михала удивило меня, тем более я не знала, что у него есть невеста. Я думала, он мне обязательно должен был бы рассказать. Когда Михал собирался на первое интимное свидание, он так нервничал, что я, понимая его состояние, успокоила:
— Михал, это приходит само. Неожиданно ты сам поймешь…
Он посмотрел на меня исподлобья, но я догадалась, что мои слова придали ему смелости. А когда Михал ушел, очень волновалась за него, отлично зная, чем может обернуться первое поражение в физической близости.
Но когда вечером открыла ему дверь, то поняла: все в порядке. Михал ходил по комнате, посвистывая, и держался уверенно. Я усмехнулась про себя. Он не должен был заметить, что я обо всем догадываюсь. А теперь неожиданно — невеста, женитьба.
— Может, сначала подготовим отца?
— Зачем? — ответил он. — Это наше дело.
Потом, подойдя к двери твоего кабинета, я услышала:
— Папочка, я должен тебе кое-что сообщить.
— Слушаю.
— Я хочу жениться.
— Да? А где вы будете жить?
— Здесь.
— Здесь живу я.
— Если здесь нашлось место для двух твоих жен, найдется и для моей одной, — услышала я и почувствовала, как холодная рука проводит по моей спине.
Потом услышала пощечину и не сомневалась, кто ее получил. Михал выскочил, почти наткнувшись на меня, и начал собирать чемодан в своей комнате. Я вошла к нему.
— Ты куда? — спросила я.
— Неважно…
Он произнес это несчастным голосом. Серьезный Михал, который когда-то отказался от соблазнительного леденца, решил теперь стать взрослым.
— Отец измучен, он терпеть не может неожиданностей.
— Я его от них избавлю.
— Но все это не имеет никакого смысла, — сказала я, выхватывая из его рук свитер.
Михаил грубо потянул его обратно.
— Отстань, — нервно выкрикнул он. — Кто ты вообще есть?
Я вдруг не смогла ему ответить. Постояла еще минуту и вышла. Я закрылась в спальне, но когда услышала, как хлопнула входная дверь, что-то на меня нашло и тоже стала собирать вещи. Проходя мимо в кухню, ты недоуменно на меня посмотрел.
— Что ты делаешь?
— Ухожу, — ответила я. — Если у тебя нет места для собственного сына, то нет и для меня!
— Куда же ты идешь, позволь тебя спросить?
— К любовнику, — ответила я.
Это не произвело на тебя никакого впечатления.
— Это несерьезно, — проговорил ты.
— Серьезно, — отрезала я. — Ты думаешь, что один такой на белом свете. Полно прекрасных самцов.
— Кристина, — спокойно проговорил ты, — ты себя хоть слышишь?
Твой вопрос на минуту как бы сбил меня, но потом я вновь взялась за вещи.
— Оставь чемодан в покое, иди, попьем чаю, — примирительно позвал ты меня. — Михала нужно проучить, ты воспитала его эгоцентриком и эгоистом.
«Мое воспитание тут ни при чем. У него перед глазами пример», — подумала я, но вслух ничего не сказала. У меня навернулись слезы, в этот раз я жалела себя. Жалела, что так безнадежно запуталась в своей судьбе. «Кто ты вообще есть?» — спросил меня Михал, и это был принципиальный вопрос. Я закрыла чемодан и собиралась вынести его в коридор, но ты обнял меня за плечи и крепко встряхнул.
— Ну что ты творишь? — воскликнул ты резко.
— Ухожу к любовнику, — повторила я, глядя на тебя в упор.
Ты ударил меня по лицу. Я была так потрясена этим, что на мгновение растерялась. Ты тоже поразился своему поступку. Вдруг мы бросились друг другу в объятия. Я осталась.