Святая грешница

— Я не оставлю Михала… — пообещала я ей.
Глаза твоей мамы наполнились слезами, это был знак того, что я попала в точку. Похоронили мы ее на маленьком кладбище. Не было смысла перевозить тело в Варшаву. Ее знакомая предложила оставить мальчика у нее до возвращения кого-нибудь из родителей.
— Я обещала, что буду его воспитывать, — отрезала я.
— Но ведь пани сама еще ребенок…
— Я его воспитаю, — упрямо повторила я.
Михал присутствовал при разговоре. Он прижался ко мне и проговорил:
— Меня Кристина будет воспитывать.
Той пани ничего не оставалось, как согласиться, но, когда мы уезжали в Варшаву, по ее лицу было видно, что она сомневается.
С того момента, как я прицепилась к этой маленькой жизни, ночные кошмары прекратились. Раньше, когда мне снился отец, просыпаясь, я мучилась, вспоминая его печальное лицо. Печаль… она шла в ногу с образами моего недавнего прошлого. Гетто уже не горело, осталось только пепелище. «Так же, как и во мне», — подумала я. Однако ошибалась. Живые образы прошлого время от времени посещали и пугали меня. Они были обвинением, перед которым у меня не было контраргументов. Я сама приговорила себя к позорному столбу. То, что я делала с собой, прежде всего было невыносимо для отца. Что чувствовал он, глядя на меня… Самое страшное — он не мог защититься, и я убивала слабого. Его единственной защитой было неприятие реальности. Он брал от меня только корку хлеба, больше ничего. Где-то в глубине сознания брезжила мысль: не стань я той, какой стала, отец умер бы много раньше, и я вместе с ним. Может, это было бы к лучшему… Почему я так цеплялась за жизнь?.. Ведь смерть оказалась бы несравненно легче, чем такая жизнь. Смерть — это когда лежишь и ничего не чувствуешь. Однако же прикрытые газетами трупы на улицах пугали меня. Чаще всего мне приходилось видеть босые ноги, потому что обувь сразу же крали. Там, в гетто, мне тоже снились кошмарные сны. Я видела эта босые ноги. Чаще всего свои. Я просыпалась в холодном поту. А теперь… кто я… В чужом доме, с чужим ребенком? Я носила одежду его матери, но не имела с ней ничего общего. На одном из свитеров было пятно от вина, которое не удавалось отчистить. Когда она его поставила? Может, была в тот момент счастлива, а может, у нее, дрожала рука? Чужие вещи я ненавидела, но вынуждена была их носить, потому что не имела своих. Они были пропитаны ее духами. Этот запах раздражал меня больше всего. Перед тем как достать новую вещь из шкафа, я каждый раз обнюхивала ее. На внутренних дверцах шкафа было зеркало. Увидев свое отражение, не могла поверить, что это действительно я. У меня было совсем другое лицо. Я изучала его, делая каждодневный макияж. Сначала ничего не выходило: тушь щипала глаза, помада размазывалась. Но со временем научилась делать утонченный и легкий макияж. Я сама почувствовала, как должна выглядеть. Когда Вера первый раз меня накрасила, я была потрясена и моментально все смыла. Потом это лицо снилось мне: подведенные углем брови, размазанная помада и раскрашенные щеки. Лицо циркового клоуна. Еще долго оно преследовало меня и даже пугало. И еще неподвижные, как гипсом залитые ноги… Тогда мои сны были кошмарнее действительности. Может, потому, что ее я просто не замечала. Вместо мыслей в голове возникали команды. По команде «пить!» я хватала стакан с самогоном, по команде «есть!» — набивала себе рот, по команде «смеяться!» — заливалась смехом. За этот смех платили мои клиенты. Я любила смеяться, легче было заглушить свои чувства. А отец… Его лицо проигравшего жизнь человека. Я отгоняла его от себя, не хотела помнить. Я ограждалась от отца дурными словами, которые были, как засечки на проволоке, и калечили нас обоих. А ведь мне хотелось согласия, и даже большего — прощения. Я была в претензии к отцу, что он все мне усложняет. Усложняет своим молчанием. Если бы он кричал на меня, если бы запрещал мне. Но он молчал.
Мир отца рухнул в ту минуту, когда он завязал на рукаве повязку со звездой Давида. Может, мама была права, шпыняя его, может, чувствовала, как опасно создавать что-либо из идей других людей. Я мало пишу о маме, а точнее, не пишу совсем… Я так решила. Разделил нас навсегда один осенний день в сороковом году.
— Эльжбета, твой отец должен уехать от нас, — сказала она, глядя мне в глаза.
— Почему? — спросила я, чувствуя, как кровь приливает мне к голове.
Слова матери звучали приговором для всех нас:
— Вышло распоряжение, что все евреи должны перейти жить в гетто.
— А я?
— Ты моя дочь.
В этот момент я поняла, что она ошибается.
Не было у меня матери. Будучи в то время абсолютным ребенком, я поклялась себе, что никогда больше не стану вспоминать о ней. Никогда. И кажется, мне это удалось. Если меня что-то тревожит, то это пустое место, оставшееся в моем сердце после нее. Я чувствую эту пустоту.
Когда мы с Михалом вернулись в варшавскую квартиру, мне показалось, что она слишком большая и тихая. Держась за руки, мы обходили комнаты.
— Бабушка уже никогда не вернется? — спросил он со слезами в голосе.
Я колебалась, но все же ответила правду, зная, какую цену придется платить за ложь. Мне сильно хотелось помочь этому ребенку, однако я не очень-то знала как. До сих пор мы существовали в этом доме на одинаковых правах. Нас обслуживали и опекали во всем. Доходило даже до того, что когда однажды из-за лени я не выстирала свое нательное белье, то утром увидела его уже развешанным в ванной. Вид моих рубашек и трусиков, выстиранных твоей мамой, привел меня в замешательство, потом я почувствовала стыд.
Теперь же все упало на меня, я должна была заботиться о ребенке. Печь пончики так же, как она, я не умела и научиться этому не могла. Я не допускала мысли вынести что-нибудь из дома на продажу. Долго думая, чем же можно заработать деньги, решила давать уроки. Правда, в такое время было не до изучения иностранных языков, но, например, немецкий… Я спросила у сторожа, не знает ли тот кого. Он пожал плечами, но где-то через неделю, встретив меня, сказал, что есть две женщины. Вид учениц говорил сам за себя: сразу стало ясно, зачем им язык. Я подумала, что сама судьба послала мне их. Тот обман становился правдой, а та правда была, как насмешка… Потом учеников прибавилось. Дочки соседей по этажу потихоньку приходили на английский, а один жилец снизу брал уроки разговорного французского. Это были небольшие деньги, но их хватало на скромную жизнь. На очень скромную. Немного стало легче, когда к моим ученикам присоединился сын сторожа. Он расплачивался продуктами. Им нелегально привозили из деревни яйца, ветчину, грудинку.
В то время когда я была занята, Михал играл рядом. Любил забираться под стол у моих ног и рассматривать там книжки с картинками. Нам хотелось быть всегда рядом, ощущать и впитывать тепло друг друга. Это создавало чувство безопасности, несмотря на то что я была взрослой, а он маленьким ребенком. Уже в первую ночь после смерти бабушки Михал встал из своей кроватки и, придя в мою комнату, влез под одеяло. Я уже спала. Проснулась с удивительным чувством: будто что-то произошло, как тогда у реки. Потом увидела рядом ребенка. Он развалился во всю ширину топчана, отодвинув меня к стене. И хотя мне было неудобно, я понимала, что нельзя его отталкивать. В глубине души я ощущала, что таким образом приобретаю права на этого ребенка. Если не была его настоящей матерью, может, могла бы стать матерью приемной… В материнстве важен физический контакт с самого начала, с момента зачатия. И потом тоже. Мне должно было перепасть потом, но я не собиралась выторговывать большего… Как-то мы бродили с ним по парку. К нам подошла немка и заговорила по-немецки. Она потерялась в городе. Я хотела ответить ей, но мальчик меня опередил. Я была так удивлена, что чуть не проглотила язык. Вежливо поблагодарив, немка ушла. Я продолжала беседовать с Михалом и как бы невзначай вставила фразу по-французски. Он безошибочно ответил мне. Мальчик оказался самым способным из моих учеников. Я занялась его обучением, убеждаясь в необычных языковых талантах Михала. Он на лету схватывал целые предложения, обороты, как попугай. Где-то в глубине у меня зародилась мысль, что Михал настоящий гений. Вопросы, которые он задавал, часто сбивали меня с толку. И чтобы дать на них ответ, приходилось копаться в книжках. Но он не был кем-то вроде ребенка-старичка. Михал был ребенком с необыкновенным воображением.