Фронтовые ребята

Я согласился.
Тогда шофер круто повернул машину и подъехал к большому гумну.
Тут он остановился и вынул из кузова баночку с машинным маслом. В это время к машине подходил мальчишка лет тринадцати, веснущатый, вихрастый, в белой рубахе до пояса, с расстегнутым воротом, загорелый, с черным лицом.
— Я тебе привез, что обещал, — весело сказал шофер. — На вот, бригадир, — и протянул ему банку.
— Бригадир? — переспросил я. — Ты какой же бригадой командуешь?
— Молотильщиками, — не заметив иронии в моем вопросе, серьезно ответил мальчишка.
— А это зачем? — Я показал на банку.
— Ну как же! Привод я из города привез, а масла нигде нет. Вчера у нас чуть подшипники не сгорели.
Я вышел из машины и подошел к гумну. Там стояла молотилка. Группа ребят, человек семь, рьяно бросала снопы, убирала солому, подставляла мешки к лотку, с которого сыпалось полновесное, добротное зерно.
— Эта, что ли, твоя бригада? — спросил я.
— Эта.
— И как же, план выполняете?
В это время к нам подошел старик. Его левая рука была как-то неестественно согнута.
— Он у нас бригадир молодцом. Всем хозяйством заправляет… Что поделаешь, мужиков мало, а я не в счет!
И старик показал на левую руку.
— Еще ее в ту германскую скалечили. Вот он, Степан, всем и заправляет. И план составил, и женщин всех на бригады разбил, и каждый вечер записывает, кто чего сделал. А своих ребят на молотилку поставил.
— А колхоз у вас большой? — спросил я.
— Большой не большой — тридцать дворов.
— А посеяли вы сколько?
— Ячменя шесть гектаров, льна четыре, ржи восемь, овса шесть, картошки семь… Работы много.
— И ты что, со всем управляешься? Тебя как зовут?
— Степа, — ответил мальчик.
— А покажи-ка план твой.
Степан вынул из-за пазухи тетрадь в три косые линейки. На одной странице было написано: „Ячмень“, на другой: „Рожь“, на третьей: „Овес“, на четвертой: „Картошка“, на пятой: „Лен“ Потом в столбик были выписаны имена и фамилии.
— Вот и видно, что за кем закреплено, — пояснил мне бригадир.
Рядом стояли цифры и какие-то кружочки.
— Это вот сколько убрали, а вот сколько осталось. Тут и цифры, а в кружках, видишь, зачерчено — это убрано, а белое — значит, не убрали.
— Кто тебе помогал все это расписывать?
— Вот дедушка помогал, а потом мы вечером, как с поля придем, соберемся с колхозниками и говорим, как лучше дело вести, кто чего делал, сколько еще убрать надо.
— И как же твой план? Хлеб-то на поле не сгниет?
— Нет, до дождей всё уберем. Вот смотрите.
Степан перевернул страницу и показал мне график уборки: когда какая бригада на новое место перейдет, когда откуда возить.
— Вот только, товарищ командир, — обратился он ко мне, — нельзя ли нам дня на четыре пару лошадок? Боюсь за овес — ложится.
 
 
Я передал просьбу юного бригадира политруку ближайшей воинской части. Через три дня, когда я ехал обратно, овес уже был весь убран, а политрук, к которому я заехал, рассказывал мне, как восхищались бойцы юным бригадиром.
— Как война кончится, — говорили ему шутя красноармейцы, — возьмем тебя с собой, поедешь к нам, мы тебя председателем колхоза сделаем. Хочешь?
— Да вы гоните немца, — отшучивался мальчик, — тогда нам и здесь хорошо будет.
— Прогоним! — обещали бойцы.
  
 ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ 
 
Они лежали в балке, укрытые густой травой и непроходимой стеной орешника. Шесть партизан, шесть неразлучных товарищей. Три недели назад они даже не знали друг друга: двое ухаживали за льном в своем колхозе, двое ткали бязь на текстильной фабрике, пятый стоял за прилавком райпродмага, а шестой учился в железнодорожном училище. Лютая ненависть к фашистским захватчикам сроднила их, спаяла в маленький боевой коллектив.
Много дней они партизанили по фашистским тылам, а сейчас подошли к линии фронта. Надо было перейти на ту сторону реки, к своим. Карта у командира отряда была испещрена кружочками, стрелками и цифрами, которые обозначали пункты сосредоточения и пути движения немецких войск. Эту карту нужно было как можно скорее передать нашему командованию, а тут, как назло, у реки развернулся бой. Приходилось ждать ночи.
Где-то совсем близко застрекотал фашистский пулемет. Командир партизанского отряда, пожилой ткач с реденькой русой бородкой, в синей с белыми крапинками косоворотке, насторожился.
— Костя, — сказал он самому молодому члену отряда, ученику железнодорожного училища, — глянь-ка, что там.
Костя выбрался из балки и, бесшумно раздвигая орешник, вышел на прогалину. То, что он увидел, заставило его сердце забиться сильнее. Река в этом месте изгибается, делает крюк, берег высокий, обрывистый. Воспользовавшись этим, два фашистских пулеметчика забрались сюда и теперь поливают с фланга нашу пехоту. Костя даже побелел от злости. Забыв об осторожности, он во весь рост побежал обратно и, захлебываясь от волнения, рассказал командиру отряда, что видел.
 
 
— Василий Прокофьевич, разрешите снять гадов, — просил Костя.
— Как же ты их снимешь?
— Вот, — и Костя вынул из кармана маленькую круглую гранатку.
— Нет, нельзя. Шум поднимется — и сам пропадешь и нас выдашь. А у нас сведения, это поважнее пулемета.
— Ну тогда я их тихо, бесшумно, — и Костя положил руку на рукоятку кинжала.
— Горячее у тебя сердце, Костя, это хорошо. Только попридержи ты его, а то раньше срока пропадешь.
— Ты разреши ему, Василий Прокофьевич, — вмешался в разговор другой партизан. — Ведь наших, гад, косит! Парень он ловкий, выскочит.
Командир задумался. В это время пулемет затарахтел вновь.
— Ну иди, Костя, — сказал он, — только осторожнее. И потом… сразу к нам не приходи. Может, погоня будет. Сам понимаешь, сведения… Отсидишься, потом приползешь.
Последние слова командира Костя слышал уже на ходу. Он выбрался из орешника шагах в тридцати от вражеских пулеметов. Немцы-пулеметчики лежали к нему спиной — один приподнявшись за щитком пулемета, другой на самой земле, у ящиков с лентами.
Костя пополз. Фашисты стреляли короткими очередями, и как только начиналась стрельба, Костя, быстро перебирая руками и ногами, ползком продвигался вперед. Кинжал он вытащил из ножен и сунул за пазуху.
Вот уже враг совсем близко. Костя видит, как пулеметчик пригнулся к диску и, закусив губу, нажал гашетку пулемета.
„Раньше лежащего, — решает Костя, — а потом этого, что бьет“.
Прыжок — и кинжал почти до половины вонзается в шею фашиста. Двумя руками Костя вытаскивает его и что есть силы ударяет в бок второго, занятого стрельбой. И сразу пулемет смолк. Стало тихо. Так тихо, что Костя даже испугался и метнулся было к орешнику, но потом вспомнил о пулемете и остановился.
А как же пулемет? Так и оставить его? Вот бы гранаткой! Нет, нельзя, шум поднимется!
Костя прислушался. Никто не шел. Бой развертывался не слишком удачно для фашистов, и им было не до смолкшего пулемета.
Во второй раз подобрался Костя к пулемету, отвинтил крышку, вытащил замок, сунул в карман.
— Ну, теперь пусть постреляют!
И он стал быстро уползать в кусты.
Только через час, твердо установив, что никто его не ищет, вернулся парень к своим, а когда стемнело, отряд перешел реку, добрался до штаба и отдал драгоценную карту. Потом все шестеро пошли в соседнюю деревню, забрались на сеновал и крепко уснули: до этого три ночи подряд они не смыкали глаз.
* * *
Четыре встречи за один месяц на одном маленьком участке фронта… А сколько таких ребят живет в вашей стране, совершает подвиги и готово их совершать впредь!
Так воспитала нас родина, так воспитал нас Сталин!
 Действующая армия