Лето в Жемчужине

— Не должны, не должны, Петр! — горячо заговорил дядя Саша и потянулся левой рукой к хлебнице. Правой у него нет — пустой рукав засунут в карман пиджака.
— У них будет другая жизнь, — опять заговорил Витин папа. — Не уйдут зря годы. Вот я… В тридцать три только Лиду встретил. Лидочка, ты скоро? — крикнул он.
— Сейчас, сейчас, — отозвалась мама из кухни.
— Ну что, хлопцы? За тех, кто не вернулся? — сказал дядя Женя.
— Они всегда с нами. — Дядя Саша нагнулся над тарелкой. Мужчины выпили. Папа сказал:
— Ты поешь, Витя.
— Да я только из гостей.
— Ах, да. День рождения у Зои. И как повеселились?
— Здорово.
— Здорово… — Папа задумался. — Тогда просто посиди с нами.
Мужчины опять стали вспоминать войну и своих боевых друзей. Витя слушал и смотрел на отца.
«Он ведь уже старый! — неожиданно подумал он. — Морщины у глаз, лысина, волосы с сединой. И очень сутулится».
Витин отец работает конструктором на радиозаводе. В его маленькой комнате большой шкаф забит книгами по радиотехнике, телевидению, и вообще папа очень любит свои чертежи, считается лучшим специалистом на заводе, и фотография его висит на Доске почета. Он не успевает все делать в своем конструкторском бюро и приносит работу домой — сидит до поздней ночи.
Пришла мама с большой тарелкой дымящихся пельменей.
— Солдаты! — весело сказала она. — Сибирская закуска.
Мама была рада гостям, рада тому, что удались пельмени и тому, что вот за столом сидит ее сын, совсем уже взрослый человек. Посмотрите, какой он славный, симпатичный и очень похож на отца, правда? Такой же нос, лоб, только глаза мамины.
Все оживились, стали есть пельмени; дядя Женя, поглаживая лоб рукой, сказал:
— Не хозяйка у тебя, Петр, а клад. Лидочка, возьми мою Клавдию на выучку.
Все засмеялись.
— Да, сынуля! — торжественно сказал папа. — У нас новость: отдыхать мы едем в деревню.
— И деревня называется Жемчужина! — вставил папа.
— Хорошо, — задумчиво сказал дядя Женя. — Будете на пруду карасей ловить. Или — только зорька брызнет — по грибы. Моих все в Крымы да на Кавказы тянет.
— А далеко эта Жемчужина? — спросил Витя, чувствуя разочарование. И непонятно, — в чем.
— На электричке — пятьдесят километров, — начал объяснять папа. — Дальше до райцентра Дедлово автобусом, километров десять. А там, Витек, лошадка. А места! Ахнешь. У реки прозвище — Птаха. И с квартирой договорились. Знакомый там у меня.
Холостой дядя Саша заскучал, выпил в одиночестве и предложил:
— Ребята, споем, а? Нашу.
Посуровели лица мужчин. И они запели негромко, но согласно:
 
 
Эх, дороги!..
 
Пыль да ту-уман…
 
 
Мама, сделавшись задумчивой и грустной, тоже запела — ее голос влился в мужские голоса:
 
 
Холода, тревоги.
 
Да степной бу-урьян…
 
 
Витя хорошо знал эту песню. Ее всегда пели фронтовые друзья отца, когда собирались вместе. И ему почему-то представлялось шоссе, которое проходило через лес, где в прошлом году был их пионерский лагерь, по мокрому от дождя асфальту ехали крытые машины, а в них были молодые солдаты — лиц не видно, потому что быстро проносились машины. Вообще все странно: в песне поется про пыль да туман, а Вите представляется мокрое от дождя шоссе, низкое небо, и брезент на машинах, прогнувшийся под тяжестью воды.
А войну, которая была очень давно, когда Вити еще не было на свете, ему представить трудно. Вернее, не так. Войну вообразить можно — ведь столько фильмов о ней видел Витя. Но вот представить папу солдатом — что он стреляет, бежит в атаку — Витя не может.
 
 
Знать не можешь
 
Доли своей,—
 
 
тихо, осторожно пели в комнате.
 
 
Может, крылья сложишь
 
Посреди степей…
 
 
И Витя увидел огромную степь, и солнце висит оранжевым шаром над ее краем, и солдат Пашка, чем-то похожий на былинного богатыря, только с крыльями за спиной, падает в пыльный бурьян, убитый врагом.
Вите очень захотелось побыть одному.
— Я пойду, ладно? — сказал он. — Спокойной ночи.
  
5. Дневник, ночь и гроза
 
 
«Неужели все это сегодня делал я? Искал на барахолке клиентов для Гвоздя и Пузыря. В «Чайной» пил пиво с Репой. Все поедал на дне рождения Зои и врал про тренировку. Потом сидел, как столб, в этой белой рубашке у нас в столовой, и друзья папы смотрели на меня, вроде бы, с грустью. Или с тревогой. Почему?
 
А долговязому Мише я с удовольствием дал бы пару раз.
 
Терпеть не могу зазнавал. Еще Люська. Ну, зануда. Это неправда, что Зоин отец ворует. Он тоже воевал на войне, и был там старшим лейтенантом».
 
Дальше писать в дневнике Витя не стал. Он смутно понимал, что не сможет сказать словами все, что чувствует. А было ему как-то тоскливо, беспокойно, он себе очень не нравился и не мог понять, почему. Что, собственно, случилось?
Витя погасил лампу и, быстро раздевшись, лег в кровать. Простыни были прохладные, стало очень хорошо, легко. Он услышал, что за окном идет дождь, и вдруг окно озарилась фиолетовым светом, но гром не прогремел — видно, гроза была еще далеко.
«Мой папа был настоящим солдатом, — подумал Витя, — бесстрашным и находчивым».
И он попытался представить, как воевал его отец, но представить опять не мог. Получалась какая-то ерунда. По полю бежали солдаты с автоматами; фонтанами вырастали взрывы. И среди солдат где-то был отец, но Витя никак не мог его угадать…
…Зоя показывала ему альбом с фотографиями. И там была одна — Зоин отец, Владимир Петрович, совсем еще молодой, стоял у подбитого немецкого танка, в новенькой форме, улыбался, и ордена сверкали у него на груди. Нет, не может он быть вором. Солдаты не воруют.
Зачем нужно было Люське все это говорить? Непонятно. Или она что-нибудь знает?
Спать совсем не хотелось. Витя встал, подошел к окну, распахнул его и снова вернулся в кровать. Дождь шумел вовсю, остро запахло свежестью и мокрыми листьями тополя. Зарницы вспыхивали все чаще, и на мгновение становились видными клочковатые тяжелые тучи, которые быстро неслись над городом, пророкотал далекий гром.
Открылась дверь, и вошла мама.
— Ты спишь, Витя?
Разговаривать не хотелось, и Витя промолчал.
— Наверно, ветер окно распахнул, — тихо, самой себе, сказала мама. — Так и молния залететь может.
Она закрыла окно, потом подошла к кровати, нагнулась над Витей и поцеловала его в лоб.
Мама вышла, а Витя лежал, замерев, и неожиданные слезы подступили к горлу, он окончательно не мог понять, что с ним происходит. Он вдруг подумал: «Я очень плохой человек: обманщик, болтун, с бандитами связался. А с этим Мишей я б никогда не подрался. Он старше меня и сильнее. Я трус, вот что!»
И Вите стало ужасно жалко себя. Ничего, если хотите знать правду, он не достигнет в жизни, потому что у него нет силы воли. А вот у Репы есть. Решил он стать моряком и — будьте покойны — станет. Написал у мыса Доброй Надежды: «Я здесь буду» — и будет. Репа такой.
Витя стал представлять, как Репа в белой матросской форме гуляет по мысу Доброй Надежды. Кругом были какие-то пальмы, и негритянки несли на головах подносы с бананами, рядом плескалось море.
«Репа на день рождения подарит матери платье, — вдруг подумал Витя. — А я ни разу ничего не дарил маме». И Витя совсем возненавидел себя.
Внезапно вспыхнула молния, и грянул гром такой силы, что, показалось — сейчас отвалится угол дома.
…Взрывы один за другим поднимались в поле, а они залегли у самого шоссе, по которому уходили подводы с беженцами. На последней подводе сидели мама и Зоя.