Хроникёр

Он задремал, угревшись, а когда проснулся, утро подступало с низов. Выявились белые, словно кость, коряги, полоса наноса, без плеска летящая вода Волги, посветлевшей во всю ширину.
Пришел работавший в ночную смену Куруля. Выслоился из потемок своей худобой, сел у костра, помолчал, сосредоточенно глядя в огонь.
— Сашка погиб!
Куруля смотрел в огонь, а Лешка смотрел на Курулю.
Ликовали, веселились, а война, вон она как напомнила о себе!..
— Айда проверим! — Куруля встал и пошел к лодке.
Столкнув мокрую, обвешанную бахромой росы лодку, догребли до крутящегося на течении буйка, ухватились, подтянулись до туго натянутого поперек воды перемета, подняли его и зацепили за нос лодки. От перемета шли, крутясь на течении, один за другим шнуры подпусков с торчащими вправо и влево, свитыми из конского волоса поводками, на концах которых были подвязаны обряженные червяками, самодельные, отбитые до остроты комариного жала, крючки.
На первых подпусках шла одна бель, трепыхаясь, когда подпуска выходили на поверхность. Потом, растопырив жабры, вышло несколько судачков. Потом побурлил и сорвался жерех. Потом пошла серебряная стерлядка. И на последнем подпуске вышла царская, обметанная нежной желтизной по зубчатой костяной спине рыба — осетр, или, как здесь говорили, шип. У обоих засаднило сердце, когда они увидели, что крючок лишь чуть прихватил губу этой царственно поднимающейся из глубин рыбы. Но Куруля, свесившись за борт, ловко подвел ее к лодке, а Лешка подсек сачком.
— Ниче, а? — сказал Куруля.
Из-за леса на перекате холодно и ярко ударило солнце. Куруля пощурился на него, суетно закурил.
— Сашка-то из нас, Курулиных, самым умным, думаю, был... И вот ведь гадство! — сказал он скороговоркой и посидел неподвижно.
Донеслось хлопанье плиц идущего из Астрахани скорого. Сам он был еще за перекатом, а плицы шлепали так отчетливо, как будто он был уже тут.
И содрогаясь от того, с какой внезапностью остановилось время Сашки Курулина, для которого уже не будет ни алой Волги, ни поднимающегося над перекатом громадного солнца, Лешка отчетливо чувствовал свое бессмертие.
Из шалаша выползли, сливаясь с берегом своим обесцвеченным тряпьем, Пожарник, похожий на бычка Федя, Крыса и еще двое каких-то из новых, имени которых Лешка не обязан был знать. С помощью ладони пустив звук над водой, он крикнул, чтобы готовили чай. На берегу засуетились, оживляя костер.
— Слушаются? — без обычной своей ухмылки спросил Куруля.
— Слушаются, — хмуро ответил Лешка.
— Герой! — помолчав, бросил Куруля. 
  
ЗИМНИЕ РАДОСТИ
 
урулю они нашли под лестницей. Он там сидел в темноте и плакал, оплакивал давно уже погибшего брата Сашку.
— Чего так-то?
— А жалко стало.
— Пойдем петли, может, проверим?
— А чего?! Можно. Сейчас берданку только возьму.
Куруля взял берданку, Лешка свой расточенный под двадцать второй калибр карабин, а Федя Красильщиков не взял ничего — какой из него охотник?! Вот силач — это точно. Каждый день упражняется с гирями, а зачем? Сперва все хотел побить Курулю. А теперь-то что? Друзья ведь? Друзья. А все равно отстать не хватает духу. Растит мускулы и растит. Ну и ладно. Может, котельщиком будет. По заклепкам станет шарашить кувалдой. Так, Федя?
— Нет, — сказал Федя, — я теперь размышляю над тем, как спасти человечество.
Ну дает Федя!
— От фашистов, что ли?.. Так уж, считай, что спасли!
— Нет, — сказал Федя. — От жадности... Ведь все от жадности. Все беды и войны, я думал, думал и понял: вот от чего. Ведь не просто воюют, чтобы побить, а чтобы хапнуть чужого. Не так, что ли?
— Ну и Федя! Вот умный, черт!
Его, дурака, чуть из школы не выперли: в задачки ныряет, чудак, как в прорубь. Вынырнет: «Как же так?! Есть более корректное решение, вы не находите?» Это он Алевтине Викторовне, математичке. Та на дыбы или в слезы. Она по случаю народного бедствия стала учителем; в учительский институт с грехом пополам поступила. А он ей «корректное решение»... Ну и фрайер! Вот уж действительно, таких надо гнать. И самое кошмарное для Алевтины, что у него-то все на полном доверии. Ему о том, какой он мерзавец, а он глаза голубенькие правдивые вскинет: «Но как же так: ведь А плюс В...» Умора!.. Вам бы такого друга иметь!
— Не... Ты чего-то не того, Федя, — подумав, сказал Куруля. — Ну кака така у нас жадность? Где ты жадных у нас видал? У нас их нет!
— А Рыбин?.. Утром в черных брюках пришел, а к вечеру, смотрю, вышел в серых... Зачем ему двое брюк?
Рыбин был эвакуированный из Ленинграда племянник аптекарши, десятиклассник, отличник, чернобровый, румяный, рослый, вежливо-сдержанный. Он первым за всю историю затонской школы надежно шел на золотую медаль.
— А ведь точно. Вторые штаны завел.
— Вот сволочь!
— А на него-то глядючи другие разве не захотят?.. А если кто, допустим, как мы, не имеет возможности? Таким-то что же, выходит, делать?.. Отнять или украсть?.. А дальше —больше! Вот те и злоба. Глаза завидущие: давай да давай! Как мы в таком мире жить будем, зачем? — солидно рассуждал Федя.
— Ну уж ты, Федя... — сказал Куруля. — Война кончится — люди, знаешь, сколько радостью будут умываться?.. Что ты!.. Я думаю так: лохмотья почистят, в вошебойке прокалят, со щелоком выполощут — и думать об этих делах забудут... Скоко всякой радости на свете, а ты нам о поганых штанах!
— Федя пессимист!
— Нет, ребята, — покачал головой Федя. — Просто беспокоит меня человечество.
Они прошли леском дубовым, что мрачно стоял в снегах между Заводским поселком и Пьяным, а оттуда сразу вильнули к Яру, чтобы не мозолить боевым оружием чужие глаза. Хотя, конечно, пока терпят, понимают, что с этих берданок люди кормятся. Ну, да все равно: лучше лишний раз поберечься, чем ходить потом дураком.
Дней десять с осени чекушили рыбу, то есть били ее колотушкой сквозь лед. Веселое дело: лед свежий, жиблится, проминается под ногой. У берега рыхлый, а перескочишь — ничего, держит. Пищит только, потрескивает, бежит перед тобою волной. Поначалу даже оторопь: струи под ногами свиваются, идешь над водами, как Христос. Но потом — ладно: ввалишься — вытащат! Тут ведь важно, кто рядом. Куруля? Федя Красильщиков?.. Дуй без сомнения: эти спасут.
Ну, а теперь Середыш замело снегами. А Бездну и вообще превратило в белое корыто. Одни тальники усами торчат.
Они перескочили Бездну и пошли лугами. Было еще не поздно, но уже темно. За чернолесьем мельтешила нежная молодая луна. Километра через два свернули с санной дороги: тут по корявым кустам, по овражкам стояли на зайцев сталистые петли, свисали чутко, не трогая снега. Измызгались, лазая в снегу, взопрели: ничего. Все кругом зайцем истоптано, излежано, изрыто. А петли пусты.
— Это че же делается-то? — сплюнул Куруля.
И тут фукнул из темных зарослей заяц. Куруля ахнул по нему навскидку. А Лешка, как всегда, на секунду словно забылся, а потом черная кровь азарта ударила в голову и, проваливаясь по пояс, он погнался за зайцем. Хрипя, проломился через кусты, съехал с сугробом и оказался снова на льду Бездны, вскарабкался по крутому обрыву, опомнился: шуршит желтой, торчащей космами из снега травой болото. А от зайца лишь след рысистый остался. Здоровый был заяц. Порол, словно конь.
— Ну, че? Где заяц-то? — спросил, когда он вернулся, Куруля.
— Не догнал.
Куруля и Федя захохотали.
— Ну и Леха!
— Вот это артист!
Ночь держалась в кустах и по горизонту, а в лугах было светло, отчетливо. И отчетливо шевелились султаны охристой высокой травы.
Наши снова вышли в луга и направились к Камочке, которая в районе Переволок вытекала из Волги, а через шесть километров опять совалась в Волгу и пропадала в ней. Камочка бурлила в глинистых отвесных берегах через чащобу. Светлокожие тополя смыкались кронами над серединой реки. Дойдя до этих тополей, пацаны увидели внизу похожую на белый затененный тоннель Камочку. А за ней и как бы над ней глыбилась лесная громада острова Теплый. Над слившимися в одно темное зарослями свободно реяли громадные березы и вязы. Их кроны угадывались по налипам снега и были гуще, чем небо, темней.