Хроникёр

Беспомощно смотрел я на это внезапно явившееся передо мной светоносное лицо, на котором как-то особенно, до невыносимой сладостной боли трогали две морщиночки, скорбно обсекавшие рот.
— Ну что ж, я рад, что вы совершили эту глупость.
— Глупость? — Лицо ее зажглось смехом. — Вы полагаете, что, услышав ваш телефонный крик о поездке в Среднюю Азию, я тотчас бросилась вслед за вами?.. Однако! — Она помолчала, глядя на меня с беззвучным смехом. — Но, глупенький вы мой! Я геолог, без пяти минут кандидат наук. Наш НИИ Геологоразведки и выдвинул тему, которую реализует Сашко. Так что, почему я здесь, догадаться можно. А вот почему здесь вы? Соскучились? Засиделись? Утомились столичной жизнью?
— Об этом я уже вам доложил: ищу вашего отца — Курулина Василия Павловича!
— А вот сердиться не надо! — сказала она дрожащими от смеха губами. — Зачем вы его ищете? Попросить прощения?.. Так он вас давно простил. Но неужели вы самостоятельно не можете догадаться, что единственное, что для него нежелательно, — это с вами встречаться?!
— Где он?
— Да! Где? — сказала она с пренебрежительным смехом. — А я вас тоже, между прочим, простила! — Она накрыла мою руку своей маленькой теплой ладонью — Только не надо о том, что было. Ладно? — попросила она, приблизив глаза.
Уже видна была черная лента чинка — 70 — 100-метровой высоты обрыва, что от Кара-Богаза до Аральского моря петлей охватывает плато Устюрт — кремнистую полупустыню, которая, словно громадное блюдо пепла, серо надвигалась на нас. С правого борта свежо просияло Аральское море. Над его тончайшей яркой синевою громадно стояли многоэтажные белые облака.
— Вы посмотрите, какие краски! — воскликнула Ольга. Притиснувшись к иллюминатору, она прижалась волосами к моей щеке.
— Хочу сказать, что и по сей день я не вижу причины раскаиваться. Пять лет назад я поступил как должно. Вы понимаете? Как должно! Именно этот принцип — как должно! — был всегда моим главным...
— Не будьте занудой! — вскричала Ольга. — Вы видели, какое море?! Прилетим — бросайте ваш чемодан и айда купаться! Заплывем далеко-далеко...
Из-под крыла вышли шиферные крыши поселка Пионерский. Во мне стояло предощущение главного в жизни. Какого-то окончательного ее разрешения.
Самолет стукнулся колесами, еще стукнулся, заклепки противоположного борта вдруг бросились на меня. Я почувствовал, как беспощадно меня ударило. Как в стоп-кадре, я увидел вскинувшийся салон самолета, какие-то вспухшие серые клубы. И больше я ничего не видел.
  
ГЛАВА 2
   
1
 
— Ну, здравствуйте! — Неслышно войдя в мою комнату, Ольга прислонилась к косяку и сплела на груди руки.
— Ну, здравствуйте, — сказал я с койки.
— Болеете? Или симулируете? — спросила она с «курулинской» смутной улыбкой.
Общение с Ольгой всегда требовало каких-то лишних, чрезвычайных внутренних усилий. Она раздражала и даже пугала отсутствием снисходительности. Она оценивала человека не в соотношении с рядом ходящими, несовершенными и взаимно снисходительными людьми, а в соотношении с каким-то высоким, известным ей одной идеалом. Во мне поднималась тяжелая злоба, когда я слышал ее легкий пренебрежительный смех.
— Как же вы так, а? — с улыбкой, замедленно говорила она. — Неосторожно!.. Всем ничего. Разве что в пыли перепачкались. А вы в шрамах! На койке! Знаменитый доктор к вам, говорят, из Ташкента летит... Врут? — Она смотрела на меня пристально, с дрожащими от смеха губами. — Нелепый вы все-таки человек.
Единственный из летящих в самолете, я забыл привязаться ремнем и, когда машина на посадке попала колесом в замытую лессовой пылью яму, врезался в противоположный борт фюзеляжа. Из этого фактика она и пыталась теперь вывести некий лежащий в моей основе закон.
— Вы обнаружили во мне один, но такой большой недостаток, который перечеркивает все мои достоинства? — изобразила она беспокойство.
— Возможно.
— И какой же?
— Отсутствие милосердия.
Она закусила губу. Опустив голову, она с тем видом, с каким уходят рыдать, порывисто вышла. И тут же со звонким смехом вкатила никелированную тележку, на которой центральное место занимала белая отварная курица. А вокруг нее аппетитно были разложены на тарелочках баклажанная икра, нарезанный сыр, твердокопченая колбаса, еще что-то непонятное и разваленный на красные ломти арбуз.
С озабоченным видом Ольга села ко мне на койку, взяла в руки миску какой-то желтоватой простокваши и приготовилась меня с ложки кормить.
Только что озлобленный, я постыдно и жарко растрогался. Я отобрал миску, сел на койке и, пересиливая себя, стал есть.
— Постарел-то как! — сидя на койке, сказала она сама себе. — Господи, а ведь как я в вас была влюблена! — Она покачала головой и задумалась.
— Ну теперь-то это, слава богу, прошло?
— Да, — сказала она. — Прошло. — Она усмехнулась. — Я, главное, — за вас беспокоюсь!
«За меня тоже нечего беспокоиться», — подумал я. Она была «чужая», — вот каким был для меня ее главный признак. Она была мне более чужая, чем просто любой чужой человек.
— Вы же знаете, как я вас люблю, Ольга!
— Зачем издеваться?! — Она заплакала, но тут же вытерла слезы, улыбнулась. — Вы думаете, просто было поймать тут для вас курицу?! — сказала она капризно. Вздохнула. — Пойду работать!
В окно я увидел, как она идет к конторе экспедиции, — вскинув голову, оскорбленно. 
  
2
 
Запаниковал Солтан Улжанович, вызвал меня по связи. Я кое-как перешел улицу, стал шутить, примостившись к рации, сказал, что для журналиста происшествие — хлеб, высмеял его предложение вывезти меня вертолетом, сказал: все! привет! еду на буровые! И тут меня снова стало тошнить. Вышел из конторы экспедиции и упал на заборчик грудью. Сотрясение мозга, что ли?
Как во сне, дотащился, лег.
— Зачем лежишь? — Распахнув дверь, в проеме стоял местный охотник Имангельды. В коротких красных телячьих сапожках, с наборным ремешком на узкой талии, стройный, широкий в плечах, Имангельды производил впечатление царственной своей осанкой. Врожденное благородство было в чертах его резкого, как бы вставленного в узкий кант бородки, лица. — Помирать будешь?
— Нет! — вырванный из бредового забытья, дико отперся я.
— Тогда вставай! Хочу тебя лечить.
Выставив ногу, сложив высоко на груди руки, Имангельды бесстрастно понаблюдал за тем, как я обуваюсь, и, ничего не сказав, вышел. Хватаясь за стену, я вышел за ним. За стандартным, ничего не ограждающим палисадником стоял его мотоцикл.
Поселок Пионерский представлял собой, собственно, одну улицу. Мы проехали между двумя порядками типовых двухквартирных коттеджей, мимо используемой как радиоантенна буровой вышки, мимо схваченного расчалками «моего» самолета, в лицо ударил горячий ветер, под колеса бросилась покрытая разводьями кустарниковой травы пустыня, я ухватился за скобу коляски — и тут мы приехали.
— «Черный юрта» название, — сказал Имангельды, направляя мотоцикл по идущей вниз корявой рытвине.
Мы съехали на галечное дно неглубокого ущелья. Вздымающиеся со всех сторон глинистые отвесные обрывы оставили нам лишь огромный лоскут неба и затканное слепыми иглами солнце. Ущелье было с плоским дном, примерно двухкилометровой длины и формой походило на галошу. С носка галоши сполз язык песка, погребший под собой пятнадцатиметровые обрывы. Мы с Имангельды стояли как раз в том месте, где он остановился. Имангельды сказал, что перед нами оазис.
— Где оазис? — спросил я, щурясь от сухого галечного блеска.
Имангельды содрал сапогом длинную верхушку песчаного бугорка и обнажил белый ствол бывшего дерева.
— А вот!
Я снова глянул вдоль ущелья и теперь заметил сотни таких бугорков. Еще я заметил на галечном дне галоши гряды, свидетельствующие о том, что здесь некогда струилась вода.
— Мой отец делал оазис, — сказал Имангельды. — А я теперь костер из его труд делаю, шашлык хочу кушать... — выпрямившись, вскинув голову, Имангельды посмотрел на убегающие вдаль песчаные бугорки. — Дрова отца хорошо горят.