Тринадцатый караван
Ночью пустыня похожа на старый кинофильм «Восемьдесят тысяч лье под водой» выпуска фирмы Патэ. Воду кто-то высушил, но остались чудовищные водоросли, изгибающиеся и кривляющиеся за нашими спинами. Кусты саксаула толпами уходят в темноту. Ветер шевелит кусты. Голый песок шумит под колесами. Это продолжается десять, сто и триста километров. Это площадь умершего когда-то государства. Пустота смотрит из покинутой страны...
В ту ночь горели фары наших машин, электричество впервые падало на эти пески, тени кустов собирались в толпы и гнались за нами. В ту ночь нам хотелось прыгать на машинах, хлопать в ладоши и радоваться радостью человечества, прорубающего свои новые дороги.
Большие песчаные барханы выросли из темноты, преградили дорогу, и мы стали. Предстояла ночевка посредине этого скверного этапа. Так начался костер...
Эта ночь была наполнена необычайными вещами: костер пылал на черном фоне, искры мчались вверх как сумасшедшие. Наши лица не принадлежали больше нам. Это были красные театральные маски, пляшущие в свете пламени. Из тьмы выползали скорпионы и фаланги величиной с блюдце. Наши тени уходили от нас за целую версту и там путешествовали по барханам.
Мы пили чай, вытаскивая из чашек вареную саранчу, градом валившуюся в костер. Мы лежали на брезенте.
Мы чувствовали себя путешественниками в необитаемой стране.
— Не хотелось бы мне сейчас очутиться здесь одному,— заявил бухгалтер.
— Конечно! Где-нибудь костяшками на счетах перестукивать куда легче,— огрызнулся Нарцисс.— А я вот однажды ехал один. Было это...
Но здесь глухой стук в песках оборвал рассказ. Мы прислушались. Стучали лошадиные копыта, как будто кто-то быстро бил доской по песку. Можно было расслышать фырканье лошади.
— Вот и гостя несет,— сказал Нарцисс.
— Где огонь, там и бабочки,— добавил второй шофер.— Должно быть, почтовый ездовой.
— Или басмач...
Сперва мы увидели мелькающие подковы. Потом появилась белая голова лошади. Лошадь проржала в темноте, вынырнула на свет, и всадник с размаху спрыгнул на землю. Повозившись немного с уздечкой, он появился у костра.
— Люблю выпить чайку с дороги,— сказал он, потирая руки.— Привет Нарциссу и всей компании.
— Здорово, старик! Как дышится? — крикнул Нарцисс.
Мы увидели человека лет двадцати пяти, в белой рубашке, с грубым, обветренным лицом. Я узнал его: это был человек, который представлял собою Советскую власть на территории, равной трем Австриям, сложенным вместе.
В Ашхабаде мы собирались с ним и с директором Автопромторга пересечь все Каракумы насквозь, захватив в машину много воды и пулемет: в северных районах почти не было колодцев и водились еще жалкие остатки джунаидовских басмачей.
— Здравствуйте! Вот я уже и возвращаюсь. Моя машина побыстрей вашей. Я не променяю коня ни на что. Наша работа — конная работа. Наши враги тоже на конях. Будьте спокойны! Когда увидите конский след, это значит — ехал тот, кому надо быстро ехать. Может, проезжала Советская власть, может, ее враги. Дайте закурить! Вы везете много табаку. Вас на заводе ждут, как манну с неба. Люди покурили все веники. Даже туркменский нас—жевательный табак — и тот раскурили... Советская власть в Каракумах возникла гораздо позже, чем в других местах. В иных местах Каракумов ее нет и сейчас,— говорил наш собеседник у костра, человек с обветренным лицом, председатель ревкома.— Был я директором фабрики, был начальником милиции, а теперь вот партия поручила мне пустыню.
Рассказывая, он смеется, как смеются совсем молодые и абсолютно здоровые люди. В руке его — порыжевший портфель, полный песчаных проблем. Я знаю: в этом портфеле лежат десятки самых неотложных вопросов. Эти вопросы возникают у колодцев. Колодцы — это места для жилья, это поселки. У племени багаджа не хватает воды. У людей шиих вода становится горькой. На западе падают верблюды. Богатеи не дают бедняцкому скоту воды. Колодцы и хозяева. Верблюды и шерсть. Женщина и Советская власть. Тиф и суеверие. И еще тысяча вопросов, значительных и важных, как вода в пустыне.
Домик ревкома стоит в центре песков, на серном заводе. От него до дальних колодцев 200—300 километров.
— Есть решение разбить пески на пять районов. Создать аулсоветы, кочевые Советы при колхозах. Все это не так просто. Пески открыты давно, а люди, которые в них живут, только недавно. В Каракумах около двух тысяч колодцев и свыше ста тысяч человек. Вот и думайте...
Ветер задул его последние слова.
— Товарищ Егоров,— сказал я,— пейте чай. Вы начали о национализации колодцев... Ну и как? Я слышал, что за колодцами Шиих неспокойно. Это правда?
Он схватил со щеки саранчу, кинул ее в огонь и усмехнулся:
— Там плоха наша работа. Зато там работают наши враги. Скоро вы увидите караван. Мы его направляем туда. В песках нужно не всегда ходить прямо. Мы ходим иногда, знаете, ходом шахматного коня.
Он выпил чаю, оседлал лошадь и вскочил в седло.
Скоро мы увидели обещанный караван.
Была лунная ночь. Из-за барханов выходили верблюд за верблюдом. Они были по обыкновению привязаны друг к другу веревкой, кончающейся палочкой, продетой сквозь ноздрю.
Среди поклажи мы увидели два небольших колеса, выпиравших из-под брезента. В каком-то журнале была напечатана обложка, где были нарисованы пулеметы на верблюдах. Это было необычно и сурово. Пулеметы в песках напоминают о многом.
В свое время через эти барханы совершались военные переходы.
Красноармейские части в гражданскую войну прошли фронтом через пески, как будто это были украинские огороды на Полтавщине. Существовало представление о неизученных и нетронутых песках. А красноармейские отряды перевернули эти понятия вверх дном и уничтожили здесь басмачество, раньше чем были изданы географические справочники. Мы видели такыры, которые служили аэродромами для красных самолетов. Самолеты садились, поднимались и летали над местами, которые отмечены на картах белым цветом. Революция освобождала пролетариев многоэтажного Питера и малостадных кочевников пустыни.
В мае 1921 года белогвардейцы и басмачи отступали прямиком через пески. А от Ашхабада на них шли вооруженные рабочие и красноармейцы. Многие отряды разбрелись в песках, части Красной Армии сомкнулись в глубине пустыни. Отдельные белогвардейские отряды соединились с басмачами.
...Последний верблюд каравана ушел за бархан. Мы говорили о пулеметах и песках, о людях, рассыпающихся в горизонтах песчаного ада, о людях, увидевших сто скрытых до наших дней чудес пустыни, но не нашедших отсюда выхода, о бродячих барханах...
Наши машины дали скорость и обогнали караван.
Вечером мы стояли у колодца Иербент. Одинокие кибитки так несложно были прижаты к голой поверхности, что на них тоскливо было смотреть.
Уполномоченный Госторга водружал на костер кумган.
Нас опять догнал караван. Колеса по-прежнему виднелись из-под брезента...
— За колодцы Шиих? — спросил я, кивнув на верблюдов и колеса, завернутые в брезент.
Уполномоченный поднял голову с медлительностью, выработанной жизнью в песках.
— Да, за колодцы Шиих. Эти вещи там пригодятся. Они здорово работают. Теперь там поправятся дела,— добавил он, подумав.— Вот как и у нас...
Он кивнул головой в сторону. Здесь я заметил между кибитками странное подобие домика, похожего на ящик, из которого неслись ритмические стуки.
Я подошел ближе и увидел, что в ящике стояла швейная машинка и туркмен-портной при свете керосиновой лампы отчаянно шил халаты. Он спешил так, будто собирался обслужить халатами все Каракумы. Будка была такой величины, чтобы вместить только человека и машинку. А готовая продукция падала с машинки уже в пустыню, за порог открытой двери...
Этот «дом» был сколочен из ящиков кооперативного чая для кочевников и снаружи был весь покрыт большими надписями: «Центросоюз», «Центросоюз», «Центросоюз». У портного я узнал, что машинка Госшвеймашины работает от кооперации, обслуживая трудовых скотоводов шерсто-сдатчиков тут же на месте. Она сменила кустарное и долгое шитье туркменских портных.