Твоя Конституция

«Люди так привыкли к поддержанию внешнего порядка жизни насилием, что жизнь без насилия представляется им невозможною. А между тем если люди насилием учреждают справедливую (по внешности) жизнь, то те люди, которые учреждают такую жизнь, должны знать, в чем справедливость, и быть сами справедливы. Если же одни люди могут знать, в чем справедливость, и могут быть справедливыми, то почему же всем людям не знать этого и не быть справедливыми?»
На этот вопрос Льва Толстого ответить очень сложно. Может быть, так: все люди не могут быть справедливыми, потому что на одном из перекрестков свернули не в ту сторону. Поворачивать надо направо. Всегда. Соблюдая букву закона.
 
Буква закона
От веку, от пращуров повелось – всегда первую букву в книге украшать, что угловатый готический ордер, что славянскую вязь. Знак это был – поклон низкий за возможность прикоснуться к тайне Слова. И название дали особое, любовное, – буквица.
Первая буква – самая важная, и хорошо, если она гласная. Обычно согласные все. Так и начинали от века: «Мы…» А дальше подставляли всё, что было нужно на «данный, текущий, исторический, определяющий, переломный момент»: «Николай Второй» или «н-ский народ».
Нет, нужно самый главный закон – Конституцию – начинать с вопросов на гласную, или гласных вопросов. Например, таких: «Ограничивать нужно себя или других?», «Я готов соблюдать Закон?» Если нет – закрой книгу – не твоя она, не дорос. И не требуй соблюдения своих прав и правил, пока не уразумеешь, что такое «Я». Для этого, к сожалению, много времени может понадобиться. У некоторых целая жизнь уходит – добру в одночасье не научишься, только дурное дело – нехитрое.
Может, каждому пареньку на четырнадцатилетие вместе с паспортом (или вместо оного?) текст Конституции выдавать? И родителям тоже – им теперь большая работа предстоит. Воспитать достойного человека.
Фрагмент глиняной таблички, содержащей свод законов древней Шумерской цивилизации
 
Глава первая, родительская
Не доводилось ли тебе, любезный читатель, вспоминая милое детство свое, окунаться в розовые облака, подобные тем, что висят в горячий июльский полдень над горизонтом; такие облака, которых ныне, как ни старайся, ни щурься и ни морщи нос, не увидишь, даже и думать нечего, – на небе сплошь тучи да хмарь, похожая на холодец, оставшийся после затянувшихся новогодних праздников; такие облака, одно воспоминание о которых горячит кровь, и щеки вдруг засидятся снегирями на старых ветвях твоих?
Милое, милое детство! Маменька стоит на крыльце или на балконе, ласточкиным гнездом прилепившемся к серенькой стене дома в три этажа, таких же знакомых, родных и близких, как матушкино лицо и та особая, искрящаяся радостным, пусть не всегда оправданным, превосходством над соседками улыбка, торжественно объявляющая всему белому свету, всему двору с тремя тополями и кустом всё еще пышной сирени о твоей – дорогого ее дитятки – очередной победе. «Как, – вы не знаете, что мой сыночек изобрел, написал, сыграл, обыграл, сказал, удивил, поразил, потряс, привел в замешательство, совершеннейшее изумление своих одноклассников, учителей, завуча, директора, завроно, тренера сборной, министра образования; вы не знаете, что всё это – тут поведет плавно рукой кругом – принадлежит ему одному, что всё-всё он постиг, всё знает и всё умеет и может тоже всё, а вчера звонили из Самого Большого Дома и просили у него совета?»
Может статься, все матушки таковы и так же щедро делятся они своими страхами перед богом и чертом, бабой-ягой в ступе казенного дома, дальней дорогой, городом-Содомом и небесной механикой? Нет-нет да и вспомнишь матушкины наставления, предостережения о «плохой компании», «дурных людях, что все до единого себе на уме», сглазах, оговорах, коварных и наглых девчонках, которых «у тебя еще будет миллион», грязных носках, футболках, ушах, руках, ногах, о громе, молнии, темноте, угревой сыпи, потнице, лишаях и чириях. Вспомнишь и улыбнешься сам себе в горчичном тумане глаз.
Здесь, в этом благословенном краю тополиного пуха, что клубится по углам, поднимается к родительской кроне и опускается вновь, чтобы вспыхнуть от случайной спички или быть разметанным кожаным мячом, хулиганским, как шлем Чкалова, собирались первыми по-настоящему теплыми днями именинные команды отважных бойцов-командиров. Здесь проходили вселенские соборы двух, трех, а однажды – вспоминаешь, читатель? – пяти великих дворов-царств.
О, чего только не случалось под широколистыми кустами! Были, были времена, когда ковались здесь гладиаторские мечи, былинные доспехи, щиты разукрашивались орлами, львами и иными дивными зверями и сирень чудесным образом превращалась в могучие дубы и вязы; когда рассыпались по кустам вольные стрелки и посылали одну за другой певучие стрелы – авось найдут потом младшие дружиннички. Ссорились, сходились стенка на стенку, дрались, сбивали в кровь коленки и локотки, лелеяли синяки и шишки; потеряв счет царапинам, ссадинам и ушибам, подписывали важные соглашения, и высокие договаривающиеся стороны, попыхивая трубками мира, устанавливали справедливые правила игры для всей однодворной вольницы:
–?Орла и решку чтоб не перебрасывать!..
–?Стрелы чтоб одинаковой длины!..
–?Вратарь – игрок!..
–?У ворот чтоб не «рыбачить»!..
–?За одним не гонка!..
–?На подаче пятки от земли не отрывать!..
Птица – символ души – на византийской мозаике VI века. Херсонес
Игры были разные – в индейцев, в войну, в рыцарей, «слон», «котел», футбол, хоккей… И правила были разные, хотя… сходились всегда в одном: чтоб по-честному.
А в сфере «международных» отношений правила другие, солидные, с хрипотцой и поминутным сплевыванием сквозь зубы:
–?Если «чужак» провожает «нашу» до подъезда, то не бьем. Только когда обратно один пойдет…
–?Драться можно до первого «не хочу» или до первой крови…
–?Всем «нашим» в Городе помогать…
–?Старшаки чтоб маленьких не обижали, а те чтоб слушались…
–?«Своих» не бросаем…
–?Друзья «наших» – наши друзья.
Хорошо, если был во дворе свой трибун, свой правозащитник и карающий меч в одном лице, этакий Муций Сцевола [3] с этакими, знаете ли, ручищами, глазищами навыкат и рыжим, нет! – русым залихватским вихром, вступающим прямо-таки в антагонистические отношения со всяким головным убором, будь то отцовская фуражка или шапка-ушанка, каким-то чудом удерживаемая макушкой. Что-то против ему сказать? – не поспоришь, – такой блеск в глазах, такие искры, что ой-ой! – и шаришь на правом боку, стараясь половчее выхватить из ножен саблю – отсалютовать так, как не учили и в Кадетском корпусе.
Бывало, что иная собачонка и тявкнет несогласно, привстанет на задние лапки, трусливо поглядывая на кружевные занавески родительского окна. А потом глядишь – завиляла хвостиком-растопыркой, прижала ушки, и вот уже расплылся в улыбке мордаш, пухом растекся, присмирел и заискрился на солнышке подшерсток. Мелькнет отцовская тень за тюлевой занавеской, да исчезнет: сами разберутся.
Гай Муций Сцевола. С картины Матиаса Стома, ХVII век
И ведь разбирались: по-честному, к обоюдному и часто всеобщему согласию, так что дыхание вдруг пресекалось на самой высокой ноте счастья и любил ты в этот миг всех до единого, даже зловредного Ваську из углового подъезда.
И как тут не пройтись гоголем по родному двору да не махнуть рукой: «Эх!..»