Тайна Староконюшенного переулка

В сумерках ключ звякнул. Вошла Наташа с подносом, поставила перед Мишелем кружку с молоком и блюдо с печеньем и молча удалилась. В дверях мелькнуло лицо Захара, и ключ опять щёлкнул.
Через несколько минут кто-то стал царапать окно.
Мишель откинул занавеску и увидел короткий конопатый нос Мишки, прижатый пятачком к стеклу. Мишка указывал на форточку. Мишель открыл форточку.
— Вашбродь, — шептал Топотун, — вы не огорчайтесь. Их скородие были у барыни и оченно громко кричали: «Не допущу! Это твоя вина!» Потом они убежали к себе в кабинет и сейчас ходят прытко и по окнам пальцами барабанят.
— Ну и что ж тут хорошего? — спросил Мишель.
— Терпите, вашбродь! Ежели их скородие скоро не отойдут, то надо будет вам завтра ночью окно открыть да сигануть вниз, тут до земли недалеко. А далее мы через стену перелезем и спрячемся.
— Что это ты надумал? Где это мы спрячемся?
— Не извольте беспокоиться, это для вас Москва — пустырь, а для меня свой дом. Я вас отведу к Михаилу Семёнычу.
— К какому это Михаилу Семёнычу?
— К Щепкину, актёру, на Третью Мещанскую.
— Да ты разве с ним знаком?
— Знаком-с.
— Никуда я не убегу, — проговорил Мишель после минутной паузы, — скажут, что я струсил.
— И вовсе здесь останетесь, как в тюрьме?
— Да, как в тюрьме. Пусть хоть до старости держат.
— До старости это не выйдет, — рассудительно сказал Топотун, — потому как их скородие раньше вас помрут. А добра от них ждать не приходится… Так что, как желаете, а то…
Ключ в двери задвигался, и Мишель быстро задёрнул занавеску.
Вошла освещенная трепетным светом свечи Елена Дмитриевна.
Мишель свою мать хорошо знал. Достаточно было ему увидеть её покрасневший тонкий нос с горбинкой и опущенные углы рта, как он догадался, что мать плакала.
Вот и сейчас она поставила свечу на столик и тронула рот платочком — стоит и молчит.
— Маменька, — сказал Мишель, — вы очень огорчились?
— Да, Мишель, очень, — со вздохом сказала мать, — неужели ты хочешь, чтоб я и дальше плакала?
Мишель бросился к ней и обнял её за шею. Теперь оба стояли и молчали.
— Мишель, — проговорила мать, — я очень хорошо всё понимаю, но этот бунт против отца…
— Маменька, — сказал Мишель, еле сдерживая слёзы, — если бы я сомневался… но я и вам то же самое скажу — не хочу я быть генералом! Я хочу быть учёным, изучать природу. Чем это плохо?
— Ты знаешь отца, мой мальчик. Все его предки были военными. Он думает, что для Карабановых другого пути нет, и считает, что тебя плохо воспитывали…
— Маменька, — сказал вдруг Мишель, — а помните, что сказал Дмитрий Валерьянович? Что надо сопротивляться!
Мать вздрогнула и отпрянула от него так, что чуть не опрокинула свечу.
— Ты слышал?
Мишель утвердительно кивнул головой.
Мать опустила голову и долго стояла склонив свою длинную, красивую шею. Руки её в белых манжетках — руки, всегда пахнущие каким-то особенно приятным запахом, — были сложены на поясе. Блики свечи играли на её чёрных волосах.
— Маменька…
— Дорогой мой, отец сказал, что отправит тебя на всю зиму в имение, за тобой будут строго следить.
— Хорошо, — отозвался Мишель, — пусть я буду зимой в имении.
— Этого мало. Если ты будешь и дальше упорствовать, отец лишит тебя наследства. Можешь ты понять, что это означает?
— Я понял, — сказал Мишель после нескольких минут молчания, — это значит, что я буду беден. Ну что ж, я буду работать, преподавать физику и химию… Я не боюсь. Ей-богу, маменька, я не боюсь! Мы проживём!
Елена Дмитриевна взяла сына за голову, заглянула ему в глаза и поцеловала в лоб. Потом она как-то странно махнула руками и пошла из комнаты.
Ключ щёлкнул в замке.
— Нет, — прошептал Мишель, — я не убегу. Мы будем сопротивляться.
Полковник ходил по кабинету, останавливался возле окон и выбивал по ним пальцами короткий марш.
В кресле возле письменного стола сидел, выпрямившись и опираясь обеими руками на палку, Дмитрий Валерьянович. Лицо его неожиданно помолодело — даже морщин казалось меньше. Но обычная улыбка и рассеянный взгляд исчезли, щёки были неподвижны, а нос и лоб казались высеченными из мрамора. Он молчал.
— Существует определённый порядок, — говорил полковник, — старшие командуют, младшие подчиняются. Если младшие выходят из повиновения, то долг старших заставить их смириться. Заметьте, д о л г, а не чувство! А то, что предлагаете вы, — суть чувства: «Ах, мальчишка не желает учиться военному делу, так пусть же будет, миленький, студентом, мечтателем, читателем, писателем…»
Полковник круто повернулся на каблуках и встал лицом к старику — ни дать ни взять бронзовая статуя с поднятой рукой.
— То есть заниматься пустыми и вредными делами!
— Я не вижу ничего вредного в его желаниях, — сказал Дмитрий Валерьянович, — знаменитый русский воин и мой друг Денис Давыдов сочинял стихи.
— Однако Давыдов имел чин генерал-лейтенанта! Это вам не какой-то там… Искандер!
Полковник решительно уселся в кресло и прикрутил бакенбарды.
— Элен просила меня, и я пошёл на уступки. Мальчишка просидит зиму в усадьбе. Я даже разрешил взять туда няньку и самой Элен навещать его по большим праздникам.
Старик выждал несколько минут.
— Я сюда не за тем пришёл, чтоб вас просить, — от этого сохрани меня, господи… Но ежели вы будете действовать таким способом, господин полковник, то ничего не добьётесь. Время идёт. Напрасно надеетесь вы остановить реку, она прорвётся и зальёт вас.
— Вы, сударь, каким были, таким и остались! Возмутитель и фантазёр!
— Да хватит ли у вас средств для содержания Мишеля в столице? — неожиданно спросил Дмитрий Валерьянович.
Полковник открыл ящик стола и вынул из него большой бумажный лист.
— Вот лист расходов, потрудитесь прочитать. Всё подсчитано.
Старик недоверчиво взял лист и стал его читать. Его неподвижное лицо оживилось, щёки задвигались. Он читал, читал — и качал головой.
— Что вы желаете возразить? — сухо спросил полковник.
— Ничего, кроме того, что это уж очень дорого…
— Знаю. Но я решил пойти на всё! Такова моя воля!
— Прекрасно, — сказал старик, — но вы, господин полковник, подсчитали расходы по ценам того времени, когда вы сами учились. А ведь нынче всё это гораздо дороже. Как вы думаете?
— В крайнем случае, я продам драгоценности Элен.
— Её приданое? А если и этого не хватит?
— Тогда я заложу усадьбу. Уж этого-то хватит! Дмитрий Валерьянович ещё раз покачал головой.
— Боюсь, господин полковник, что фантазёр тут не я, а вы, — сказал он и направился к выходу.
Тут на дворе послышался шум. Сначала будто бы топот копыт и лязг повозки. Затем шаги на лестнице и возбуждённые голоса. Захар просунул голову в дверь.
— Ваше скородие, — произнёс он хрипло, — беда! Управляющий прискакал!
— Что там такое? Пусть войдёт.
В дверь не вошёл, а ворвался дюжий мужчина в синей поддёвке. Борода его была всклокочена, глаза навыкате.
— Ваше скородие! Погорела усадьба! Еле середину отстояли! Левое крыло рухнуло, да и на правом крыша еле держится! Целую ночь воду таскали! Вёдер не хватило!
Полковник встал.
— Кто поджёг? — рявкнул он.
— Не могу знать, — выдохнул управляющий, — воинскую команду надобно… Я еле ноги унёс. Мужики злые, как волки!
Полковник шагнул к нему, ухватил было его за ворот, потряс… но отпустил и забегал по кабинету, сверкая глазами.
В этот момент часы оглушительно ударили четверть часа. Полковник свирепо распахнул дверцу и, схватив маятник в кулак, остановил его.
Дмитрий Валерьянович усмехнулся и вышел из кабинета.
*
Топотун барабанил в окно детской так, что чуть не разбил стекло. Мишель открыл форточку.
— Вашбродь, новостей ужасти сколько! Вы в корпус не поедете!
— Да что случилось? Отец подобрел?
— Какое там подобрел! Управляющий прискакал! В Кара-банове усадьба погорела! Их скородие к губернатору — воинскую команду требуют для наведения порядку! А самое главное… Ой, не знаю, как сказать… это ужасти, да и только!