В просторном мире

— Миша, что же делать? — топотом, чтобы не услышали «гитлеры», спросил Гаврик и, зная, что Мише трудно отвечать, сам ответил за него на свой вопрос:
— Гаврик, прежде хорошо подумай, а потом уж того…
— А потом уже — жизнь или смерть? — нахмурился Гаврик и опять начал говорить себе то, что должен был сказать ему Миша:
— По-фронтовому, Гаврик, так. Но все равно, рисковать понапрасну не советую! — Гаврик, подумав, вспомнил слова тракториста Руденького: «Ступить ногой не опасно на то место, куда брошено тяжелое».
Он понял, что наступила пора действовать. На его плечи теперь возложена была настоящая фронтовая задача, и он знал, как ее выполнить.
Гаврик спрыгнул в глубокую котловинку, усеянную камнями. Пряча голову за ее обрывистый край, он стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет, по его мнению, был точным: если мина «заругается», то взрывная волна не сможет задеть его, находящегося в укрытии: если под ударами камней она не взорвется, то по этим же камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей — плоские, литые, они сильнее ударяют по земле и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо поняв, что время шуток прошло, перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.
* * *
Перед вечером, когда за окнами плотницкой залив моря пестрел бронзовыми и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге на секунду появился майор Захаров. Вызывая старого плотника, он мимоходом сказал Мише Самохину всего лишь три незначительных слова, которые не обнадежили, но и не разочаровали Мишу:
— Трудимся? Надо, надо!
Майор и плотник вышли на бурую лужайку, о чем-то долго разговаривали. Больше говорил майор, сопровождая свои слова короткими взмахами здоровой руки. Иван Никитич покачивал головой, иногда вскользь бросал взгляды на окна плотницкой.
«Может, решают главный вопрос?» — подумал Миша, услышав слова уходящего майора: «Вы ж не затягивайте… Пока стоит погода! На совещание приду!»
Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу и, вместо того чтобы обстругивать доску, неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук. Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи… Но он не спросил, боясь обидеть старика: Иван Никитич мог подумать, что Миша вовсе не интересуется их совместной плотницкой работой, а только по необходимости приходит сюда, старается быть послушным, чтобы заработать право на командировку за скотом. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Однако колхозный плотник так интересно и так много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что одного этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание, — помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.
И Миша, не оставляя работы, заговорил совсем о другом:
— Утром, когда шел на работу, видел пленных. Их, должно быть, в город вели. Уйма! Идут смирные. И все эсесы, гитлеры…
— Говоришь, смирные?
— Ага, как овцы.
Опенкин нахмурился:
— Глаза им не повылазили: видят, сколько нагадили. Вот и смирны, а про овец напрасно… Какие они, к чертовой бабушке, овцы, — шерсти-то с них и на валенки не настрижешь! — рассердился Иван Никитич и стал смахивать с верстака стружки. Успокоившись, старик с придирчивостью врача, осматривающего больного, обошел вокруг Миши, вздохнул и сказал:
— Михайло, пришла пора приостановить совместную работу. А когда начнем ее опять, потом скажу. Может, потом и твоего Гаврика приспособим к делу. Только еще не знаю, стоит ли? Шкодливый он у тебя. Фекла докладывала майору, что он нынче много натворил бед. Ну, да разберемся. А сейчас не стой, — валяй в свой дот! — указывая на дверь, распорядился Иван Никитич.
В дот Миша не торопился, да и не было смысла торопиться: он понял, что дорога в Сальские степи расстраивалась не только из-за плохого обмундирования, но и из-за каких-то досадных ошибок Гаврика. Больше того, из-за этого внезапно ускользала надежда и на то, что вместе с Гавриком они скоро будут работать в мастерских.
Войдя в дот, Миша спросил у матери:
— Мама, ты Гаврика не видала?
Шутливо поведя бровями, мать взглянула на него насмешливыми серыми глазами и ничего не ответила. Она сидела на полу, облокотившись, покатым плечом о низкую стенку дота, из открытого сундучка выкладывала зимнюю одежду. Видно было, что в дот она заглянула мимоходом, прямо со степи, где вся бригада убирала сорные травы. На ее шерстяной свитер и на распахнутый ватник нацеплялись и жабрей и сухие стебли бурьяна.
— Мама, чего ты молчишь?
— А ты чего такой? Тяжело больных у нас нет. Гаврик тоже живой и здоровый. Недавно нуждался в скорой помощи. Мать хотела выбить из него «военную тайну». К счастью, я и майор подвернулись и оборонили его от Феклы.
Миша только собрался услышать что-нибудь ясное о Гаврике, но мать предложила ему:
— А ну-ка, попробуй варежки, — не вырос из них? Шерстяная безрукавка под шинель годится, — с походом шила, а варежки — не знаю…
— Мама, да брось ты про зиму. Нынче тепло! — недовольно заявил Миша. — Ты мне про Гаврика толком что-нибудь расскажешь?
Как раз в это время из-за стены дота женский голос протяжно позвал:
— Тетка Ма-арья, вас с Феклой Мамченко до председателя кличут. И чтоб ско-оро!
— Соскучились?
— И председатель, и майор, и дед Опенкин помирают от нетерпения.
— Жалко людей, сейчас придем спасать. За Феклой не ходи, сама ее позову.
И вдруг мать продвинулась в угол, разгребла траву и, оголив конец трубы, нагнулась и крикнула:
— Фекла, какие новости на твоем острове? Воюешь с Гавриком? Будет тебе. Пора на мировую. Технику у них отбили, чего еще? Удобно! В любую минуту могу требовать: попросите мне Феклу Мамченко!
— Кому я так срочно нужна? — услышал Миша голос тетки Феклы.
Мать, смеясь, повернулась к Мише и спросила:
— Мы с тобой на какой земле? Как Фекле-то сказать, с какой земли мы к ней с разговорами?
Миша, все больше краснея от обиды, молча вышел из дота. За ним вышла и мать. Направляясь к правлению, она легонько толкнула его в спину:
— Заварили кашу, а матери расхлебывай…
Мише эта шутка показалась неуместной. Растерянный, он вернулся в дот. Торчащая в углу труба уже не прельщала его: ей доверялись сердечные тайны, она связывала «Большую землю» с «Островом Диксоном», а теперь по ней могли разговаривать о самых обычных вещах. Она была уже не «прямой провод», а просто ржавая, покоробленная труба. Во всем был виноват Гаврик. Он натворил каких-то дел, из-за которых в правление вызвали мать, тетку Феклу и самого Ивана Никитича.
Послышался голос Гаврика, охрипший и неуверенный:
— Миша… Миша!
Миша, сидя на сундуке, отвернулся от трубы.
— Миша, что же ты молчишь?.. Я же знаю, что ты меня слышишь.
Миша не отвечал.
— Миша, я промахнулся… С тобой тоже может случиться… Если друг, — поймешь. А не поймешь, — точка.
И Гаврик стал рассказывать все по порядку: сначала про то, как шли и о чем разговаривали Волков и Руденький, потом про свою дорогу, про сорок.
— Миша, я, значит, туда! Оборвал для валенок обшивку — и домой. А туг, на грех, твоя мамка… и майор…
И тут же Миша услышал из-за стены певучий женский голос, тот самый, который вызывал мать в правление:
— Ми-шка! Мишка! Мигом по трубе затребуй Гаврика, и оба сейчас же идите в правление. Слышишь?
— Слышу! — ответил Миша.
— СОС! Ну вот, ты же слышишь! — сейчас же ворвался в дот отчаянный голос Гаврика.
Озлобленный, Миша нагнулся к трубе и закричал: