Мальчик из Гоби

— Верно говоришь, верно… — запричитал Цоржи. — Жечь такую нечисть в очаге, который заложили еще твои предки? Какая же ты скотина, Сэнгэ, нет, хуже скотины!
Сэнгэ промолчал, а Чимэддолгор схватила листок и выбежала из юрты. Когда она вернулась, в руках ее уже ничего не было.
Буян продолжал всхлипывать. Но на сердце у него отлегло — какое счастье, что листок не сожгли! Однако беспокойство не покидало его. «Что с портретом? Куда это мама могла его выбросить?»
Между тем гнев ламы утих. Он милостиво принял из рук Чимэддолгор большую пиалу парного молока и принялся с шумом отхлебывать из нее. На Буяна никто уже не обращал внимания. Он тихо вышел за дверь и сел в тени юрты, прислушиваясь к разговору между родителями и ламой. Потом Цоржи пошел к себе — пришло время послеполуденного отдыха.
Дождавшись ухода ламы, Буян вернулся в юрту. Мать налила ему молока.
— Смотри, сынок, — сказала она примирительно, — не приноси больше подобных вещей из степи, ладно? Мало ли что найдешь на земле.
После полудня родители вновь занялись делом: Чимэддолгор выпустила на луг овец и отправилась собирать арга?л, [15] Сэнгэ поехал за куревом. Буян тут же кинулся искать портрет.
После долгих поисков он нашел его рядом с колышком, за который привязывали телят. Буян бережно поднял клочок бумаги, стряхнул с него пыль и золу, разгладил и аккуратно свернул в трубочку. Потом он принес бумагу в юрту и спрятал в голенище одного из своих гуту?лов, [16] валявшихся под кроватью.
Прошло несколько дней. Хотон Сэнгэ перекочевал на новое стойбище, в самую глубь долины, где были прекрасные луга с густой, сочной травой.
Настало время отёла — пора изобилия кобыльего и овечьего молока.
Ясным погожим днем в юрту Сэнгэ с самого утра потянулись гости — хозяева пригласили отведать свежего молочного хмельного напитка. В этом году перегнали особенно много — новый бурдюк наполнился почти до краев.
Первую чашку Сэнгэ преподнес Соному. Соном-гуа?й [17] был из собравшихся самым старшим. Ему же, по обычаю, и посвятил Сэнгэ стих:
 
 
Снимите пробу, Соном-гуай,
 
Благословенье свое скажите!
 
Вспомните: сарха?д [18] этот питался
 
Тучных пастбищ благодеянием,
 
Любовью неба зеркального блеска,
 
Воздухом трав, росой напоенных.
 
Снимите пробу, Соном-гуай,
 
Благословенье свое скажите! [19]
 
 
Соном-гуай торжественно вынул из-за пазухи голубой ха?дак, [20] двумя руками принял на него чашу и произнес ответный ёро?л — доброе пожелание:
 
 
Хорошими знамениями полон
 
Этот ясный, погожий день.
 
В круглой твоей юрте посредине
 
Крепкая железная печь стоит.
 
На ярко пылающем огне тагана
 
В большом котле молоко бурлит,
 
Сархад чист, как слеза, и горяч, как душа,
 
В кожаный бурдюк он бежит.
 
Я же, сархада первую пробу снимая,
 
Первый глоток за страну свою пью,
 
За народную власть и за партию нашу,
 
За заботу о нас и за полную чашу!
 
Пусть тучнеют стада!
 
Пусть растут города!
 
Изобилье и счастье наше растет!
 
 
Потом он обмакнул указательный палец в сархад, разбрызгал вокруг несколько капель — отдал дань уважения природе и людям — и только тогда до дна осушил чашу. С низким поклоном поднес он Сэнгэ хадак.
Все были возбуждены и веселы. Хорошо на сердце было и у Буяна. На радостях он даже предложил Цолмону обменяться картинками. Но обмен все-таки не состоялся: Цолмон соглашался добавить к папиросной коробке лишь красную коробку от чая, а Буян счел такое предложение невыгодным.
Домой Буян вернулся лишь после полудня. В юрте, добродушно улыбаясь, сидели отец с матерью.
Отец вынул изо рта дымящуюся трубку и улыбнулся Буяну.
— Ну, сынок, через несколько дней отправимся.
— Куда? — Буян даже вздрогнул от удивления.
— Поживешь немного в монастыре, будешь прислуживать Цоржи-бакши. А там, глядишь, мой единственный сын приобщится к великому учению Будды, станет послушником, а потом и ламой.
Неужели ему придется жить у Цоржи-бакши? Буян приуныл, но сказать «не поеду» у него не хватило смелости. Молча стоял он, понурив голову.
— Правильно это, сынок, очень правильно, — торопливо заговорила мать. — Прочтешь там святые книги, станешь хорошим ламой. Завидная тебя ждет судьба! А останешься дома, чего доброго, заберут насильно в эту, как ее, школу.
— Да, да, — подхватил отец. — Воистину так. Ходят слухи, что детей хватают прямо в степи, завязывают им глаза и увозят в эти самые безбожные школы.
— А Цолмон сказал, что осенью сам поедет в школу. Может, он испугался, что его схватят и отправят насильно? — растерянно спросил Буян.
— Конечно! — подтвердил отец. — А как увезут — пиши пропало: обратно уже не вернешься. Соном, по-моему, того, из ума выжил в старости. Бедняга Цолмон — его только пожалеть можно.
— И правда, — подхватила Чимэддолгор, — Соном-гуай стал какой-то странный. Подумать только, что он говорил сегодня утром: «…За народную власть, за заботу партии-освободительницы…» Много всего наговорил… Мне даже неудобно стало: ведь рядом сидел Доно?й, а он богач.
— Мне тоже не понравился его ёрол, — согласился Сэнгэ. — Но ведь говорят, что Соном — член Народной партии. Чего же теперь от него ожидать?
Буян вспомнил, как хорошо говорил о народных школах Соном-гуай. Соврал, наверное…
— Надо бы носки сыну заштопать к отъезду, — снова обратился к жене Сэнгэ. — Пока у тебя есть время.
— И вправду, сейчас примусь за дело, — согласилась Чимэддолгор. — А как с дэлом? У него ведь нет такого, что носят ламы? [21]
— Надо сшить, — рассердился вдруг Сэнгэ. — Он не куда-нибудь едет — в монастырь! Будет на богослужениях. В светском дэле никак нельзя!
Чимэддолгор перелила чай в кувшин, потом вытащила из-под кровати гутулы Буяна, чтобы достать оттуда войлочные подследы и чулки и начать штопать.
— Мама, не надо, — всполошился Буян. — У меня на чулках нет дырок.
— Ну нет так нет, — сказала мать и собралась уже положить сапоги на место, как вдруг из голенища прямо к ее ногам упал свернутый в трубочку листок бумаги.
— Это еще что? — вздрогнула Чимэддолгор.
Буян недолго думая выхватил листок из рук матери и кинулся к двери. Но Сэнгэ успел схватить его за край рубашки и подтащить к себе. Он вырвал из рук сына листок.
— Да ведь это тот самый портрет! — закричал он, и на Буяна посыпались пощечины.
Сжав зубы, Буян терпел. Но последний удар был таким сильным, что он не смог удержаться и разрыдался.
А Сэнгэ, грозно насупив брови, резко повернулся к Чимэддолгор:
— Ты почему вернула ему эту штуку?
Она покраснела.
— Я ничего не давала. Выбросила во двор, а он, наверно, нашел.
— Вы оба сами не знаете, что творите! — разбушевался Сэнгэ. — Носитесь с этой бумажкой, как со святыней. Вы что, хотите беду на наш дом накликать?
Наконец Сэнгэ успокоился и покосился на плачущего Буяна.
— Да, попал сын к черту на крючок. Что делать будем?
— Да что же теперь делать, — сокрушенно вздохнула Чимэддолгор. — Может, посоветоваться с Цоржи-бакши? — Но тут же передумала: — Лучше возьми-ка сам этот листок, — обратилась она к мужу, — да отвези куда подальше и выбрось.