Мальчик на главную роль
Ещё недавно, когда я приезжал сюда в поисках натуры, была настоящая зима. Я ходил тогда к холму, с трудом пробираясь по высокому снегу, и нашёл то, что искал. Память не обманула меня. Хотя с тех давних пор, когда я видел этот холм последний раз, прошло тридцать с лишним лет. Тридцать лет. Как быстро, однако, проходит жизнь.
Взбираться на холм было труднее, чем идти по насту, но мы взобрались на вершину.
— Дот! — закричал Алёша и бросился вперёд.
Он залез на крышу, спустился вниз и заглянул в полуотворённую дверь дота. На него пахнуло мраком и сыростью. А я помнил, каким теплом обдавало всякого, кто вставал здесь на пороге. Как хотелось скорее добраться до этого порога, сойти с коня, снять маскхалат и вдохнуть густой запах махорки.
— Никого, — сказал Алёша тихо, отпрянув от входа.
Я попробовал шире отворить дверь, но её, как видно, заклинило, и ветер намёл в дот снега.
— Вот здесь вы и воевали? — спросил Алёша.
— Откуда ты знаешь? — удивился я.
— Вы сами говорили. Когда поехали с дядей Митей на «натуру».
— Разве? Посмотри вон туда. Видишь, коса врезается в море? До этой косы ровно три километра двести метров. Там стояла артиллерия врага. Постреливали крепко.
— Здесь вас и ранило?
— Легко. По-настоящему меня ранило потом. А здесь так — царапнуло. Осколок в плечо. Мне-то ничего, а Верного я потерял.
Я не собирался кормить Алёшу рассказами из своего прошлого. Не хочу возвращаться к нему, но, проболтавшись, я должен был рассказать о Верном.
Верный был замечательным конём, посланным мне судьбой. Он был умней и понятливей меня, тогда ещё мальчишки, новобранца, едва способного ориентироваться по компасу. Мы с Верным существовали для связи, но, положа руку на сердце, надо сказать, что связь осуществлял Верный. Я же только с трудом удерживался на его спине и, вцепившись в поводья, чтобы не упасть, доверял ему нести себя с пакетом, куда приказано. Верный прощал мне мою трусость, мою неумелость и незнание. Он выносил меня из-под огня, выводил на дорогу, когда я понимал, что заблудился, и бросал поводья, он согревал меня своим теплом в жгучие морозы. А что я делал для него? Я только иногда кормил его сахаром, выменивая сахар на табак у разведчика, имени которого сейчас уже не помню. Верный не только спасал, но и учил меня терпению и, может быть, даже мужеству, потому что человеку стыдно быть трусом рядом с мужественным конём. Мы выходили целыми из многих переделок, а вот случайный снаряд… До сих пор не знаю, откуда он взялся среди полной тишины. Меня бросило на землю от сильного удара в плечо. Подняться я уже не мог. А когда дым рассеялся, я увидел, что Верный упал на задние ноги и позвоночник у него перебит. Верный дрожал мелкой-мелкой дрожью, а глаза его были обращены ко мне. В них было страдание, мольба о помощи и вместе с тем недоумение. Он глядел мне прямо в глаза и как бы спрашивал: за что? Сколько жить буду, никогда не забуду его глаз. Я хотел в тот момент только одного: избавить его от страдания. И тогда я подполз к нему, приподнял автомат, закрыл глаза и нажал курок. Открыл я глаза, когда кончился диск. Верный лежал, уткнувшись головой в траву. Тут только я почувствовал боль в плече и потерял сознание.
Алёша молчал. Быть может, он даже сомневался в том, что я рассказал ему. Да и трудно поверить, что седой человек, так уверенно стоящий перед ним, был когда-то худеньким, трусоватым юношей. И больше всего на свете боялся смерти. Страх этот прошёл, когда я разрядил обойму в своего коня. Больше я не боялся быть убитым. После этого я убивал сам и знал, что меня могут убить тоже. И не боялся.
— Пойдём! А то Глазов хватится, а нас нет, — сказал я Алёше.
Мы спустились с холма и скоро оказались на берегу моря, возле нашей съёмочной площадки.
Глава тринадцатая, в которой наконец-то Кирюха выглядит молодцом
Вот потеха была сегодня с утра! Иду в школу, и Кирюха тоже идёт. Я ему подмигиваю: сыграем? Потому что до уроков ещё полчаса и можно сыграть в ножички. А он отвернулся и будто бы меня не знает. Быстро-быстро в раздевалку — и в класс шмыг! Что это, думаю, такое с Кирюхой?
Захожу в класс, а там — Люська дежурная. Мел раскладывает, вешает географическую карту. Меня увидела и рот разинула. У неё рот, оказывается, как у щуки.
Я плечами пожал и на своё место сажусь. Достаю учебники, будто бы почитать хочу географию (такой я вид для Кирюхи делаю), тут Милка входит и завертелась передо мной:
— Здравствуй, — говорит, — здравствуй! Как поживаешь?
Я пальцем в висок постучал: рехнулась, мол, или как с поживанием? А она садится, ко мне наклоняется и шепчет:
— Честное пионерское, никому не скажу. Честное ленинское. Это правда?
— Что, — говорю, — правда?
— Что машина за тобой приезжает с киностудии и тебя возят в кино сниматься?
Она протараторила, как будто урок отвечала, а я должен ей пятёрку поставить.
— Правда, — говорю, — а что?
Она молчит, смотрит на меня, так и ест меня глазами. Надоела мне. Стал читать про погоду, что на неё влияет и как, а Милка не унимается:
— Скажи, как ты туда попал, в кино, за что тебя туда взяли? А что ты там делаешь? Тебя в кино покажут?
Я только слушаю её, в географию смотрю и киваю.
Тут она выскочила из-за парты, и слышу, как за моей спиной Люське тихонько говорит:
— Его в кино показывать будут.
На перемене уже все знали, что про кино — это правда.
Кирюху я спросил:
— Ты чего от меня бегаешь?
А он молчит и в окно смотрит.
— Ты, — говорю, — будешь со мной разговаривать или как?
Тогда он говорит:
— Мог сам мне про кино сказать, чтобы я не последним в классе это узнавал. Все спрашивают, как тебя в кино выбрали, а я и не знаю.
Тут я ему рассказал, как в трамвае ехал, как меня усатый настиг и что из этого получилось. Кирюха удивлялся и всё повторял: «Да ну?!» И мы с ним помирились.
После уроков вместе вышли из школы и пошли к дому. У нас проходными дворами пройти можно. А между дворами, там, где гаражей понастроили, тупик есть. В этом тупике Репа с двумя парнями из их класса нас поджидал. Мне Репа сказал:
— Мы тебя, киноартист, немного подгримировать хотим, чтобы ты красивей вышел.
А у меня в пять часов вечера съёмка.
— Согласен, — говорю, — но только один на один.
— Ну, держись, звезда экрана.
Он размахнулся, но Кирюха кинулся ко мне, и удар пришёлся Кирюхе по уху. Я, заслонённый Кирюхой, оглянулся и увидел, что те двое наступают на нас сзади. Одному я двинул в живот головой. И началась драка.
— Беги! — кричит мне Кирюха. — Я сам!
Но я лицо рукой прикрыл, а другой молочу направо и налево. Мне тоже достаётся, но не по лицу.
А Кирюха, который никогда не дрался и драться не умеет, не падает, хотя удары на него сыплются — будь здоров!
— Беги! — кричит. — Я прикрою тебя. Не трогайте его, не смейте его трогать!
В разгар этой потасовки какой-то автомобильщик к гаражу вышел. Мы с Кирюхой его не видели, но только Репа и те двое бросили нас и унеслись галопом. А дядька подходит к нам и спрашивает:
— Что, ребята, здесь происходит?
Мы с Кирюхой не ответили, подобрали портфели и ушли.
Ухо у Кирюхи вспухало на глазах. И губа — тоже. Да и весь он был побитый. Но вид у него был молодецкий, и шёл он гордый, и доказывал мне, что мог вполне прикрыть мой отход и что я должен беречь свою внешность.
Я засмеялся, когда он сказал про внешность, но Кирюха обиделся, и тогда я сказал ему:
— Ты здорово дрался. Молодец.
Глава четырнадцатая, которая приводит нас в гастроном
Дома отец сидел за столом, уткнувшись в книгу. Никогда я не видел, чтобы отец читал, и поэтому так удивился, что не сразу заметил, что эта книга была сценарием. Я на очки уставился. В очках отец на себя не был похож.
