Белоснежка

„Красивый, — подумала Аришка, — ну, прямо червонный валет. Только волосы покороче, и усы разные“.
Городовой развернул заплатанное ватное одеяло, встряхнул, переложил его на спинку кровати и взялся за перину. Он ткнул в нее несколько раз кулаком. Мелкие перья посыпались на пол.
— А ты, Парамонов, ее пощупай, пощупай, — сказал офицер и улыбнулся.
Городовой снова наклонился над периной и так старательно задвигал локтями, будто месил тесто.
Ксенька рванулась к двери.
— Выходить нельзя, — насупился городовой.
— Я за мамкой… — Ксенька тревожно посмотрела на отца.
— Сама придет, — тихо сказал Павел. Он стоял у печки, заложив руки за спину.
Ксенька подошла к отцу и встала рядом. Павел положил ей на плечо большую тяжелую руку, от которой пахло керосином.
— Это что, старшая? — спросил офицер про Ксеньку, но Павел ничего не ответил.
Ксеньке показалось, что, спрашивая, офицер посмотрел не на отца, а на верх печки, где блестела медная отдушина.
„Знает, ей-богу знает!“ подумала Ксенька.
Городовой, пересмотрев и перетряхнув постель, открыл незапертый сундук и начал вытаскивать оттуда одежду. Офицер подошел и остановился сбоку. Из сундука пахнуло нафталином и запахом ношеных, слежавшихся вещей. Одну за другой городовой вынимал из сундука вещи и бросал их на пол.
Подконец он вытащил что-то розовое.
Ксенька узнала свою нижнюю юбчонку.
„Стыд какой! Только б не развернули, юбка-то вся дырявая“, подумала Ксенька, чувствуя, как краска заливает ей щеки. Офицер махнул рукой, и городовой бросил юбку на пол.
— Всё, ваше благородие.
Офицер подошел к Аришке.
— А ну, курносая, подвинься.
Аришка сгребла в охапку свои тетрадки и спрыгнула с табуретки.
— Тетрадки оставь на столе.
Аришка посмотрела на Ксеньку, но та ее не замечала. Она попрежнему стояла рядом с отцом у печки и упорно глядела себе под ноги.
Офицер выдвинул ящик стола, погремел там деревянными ложками, перелистал тетрадки и задачник. Кровать не стали трогать. Она стояла голая и страшная. Мокрый щербатый остов кровати был скреплен проволокой, веревками и деревянными подпорками. Казалось, что, если до нее дотронуться, она сейчас же рухнет. Городовой перевернул табуретки и обвел глазами желтые стены.
— Кажись, всё, ваше благородие.
— А ну-ка, Парамонов, посмотри в печке… — сказал офицер.
„Знает!“ еще раз подумала Ксенька.
Они с отцом отошли в сторону.
Городовой подвернул рукав шинели и стал шарить в печке. Три раза он чиркал спичкой и освещал устье печки. Его руки были испачканы золой.
— Нет, ваше благородие…
— Загляни в отдушину, — приказал офицер.
Городовой полез на табуретку, открыл отдушину и запустил туда руку. Красное широкое лицо его расплылось в улыбке.
— Есть! Есть, ваше благородие!
У Ксеньки замерло сердце.
Городовой протянул офицеру свою находку.
Это был обрывок газеты „Копейка“, измазанный сажей.
Павел кашлянул.
— Зря только время теряете, господин поручик.
— Успел листовки по рукам пустить? — офицер зло прищурился и бросил на пол обрывок газеты.
— Одевайся!
Когда в коридоре смолкли шаги, Ксенька, как была, в одном ситцевом платье, кинулась вслед за отцом.
Она нагнала его во дворе, под темной подворотней.
Отец шагал между городовыми.
— Тятя!.. — крикнула Ксенька.
Павел оглянулся.
— Беги, дочка, домой. Простудишься…
Ксенька заплакала и поплелась обратно, но посреди двора она остановилась. Справа и слева темнели высокие каменные корпуса. Тускло мигали в окнах желтые огоньки. На Ксенькины плечи и шею падал мокрый снег.
Ксенька съежилась и, всхлипывая, вошла в подъезд.
  
Глава шестая
 
Через четыре дня забастовка кончилась.
Все трехгорцы вышли на работу, кроме десяти человек, арестованных в один вечер с Павлом и Егором Петровичем.
— Бастовали, бастовали, а толку мало… Прибавил Прохоров гроши… Вот тебе и башмаки с пуговками… — вздыхала Аришка.
Ксеньке было не до башмаков.
Всё время она думала об отце и с минуты на минуту ждала, что он вернется. От каждого шороха она вздрагивала. Возвращалась ли она из школы, бегала ли в лавку — она спешила поскорей вернуться домой и, запыхавшись, взбегала по лестнице наверх. Ей казалось, что, пока ее не было дома, отец уже вернулся, лежит на кровати и, закинув руки за голову, рассказывает матери про тюрьму.
— Знаешь, Аришка, чего мне приснилось, — рассказывала Ксенька подруге: — будто идем мы с отцом по Большой Пресне. Идем-идем… Вдруг я взглянула, а отец пропал…
— Сны всегда наоборот. Значит, вернется. Офицер добрый, выпустит. Помнишь, как он меня курносой назвал…
Ксенька немного успокоилась и даже согласилась вечером побежать на Волков переулок к Белоснежкиному дому. Но недолго стояли они возле белого особняка. Вечер был морозный, да и дворник их вскоре прогнал от дома. Он посыпал песком обледеневший тротуар и, увидев, что Ксенька с Аришкой заглядывают в подъезд, начал ругаться:
— Пошли прочь, пигалицы! Чего топчетесь? Вон вчера у нас в седьмой квартире пудель пропал, а я за всё в ответе.
— Нужны нам ваши пуделя! — огрызнулась Аришка.
— Пойдем, — позвала Ксенька, — зря пришли: может. Белоснежка в этом доме и не живет, может, только сюда в гости приезжала.
Девочки пошли домой.
От Пресненской заставы, с рынка, навстречу им народ нес елки. Через три дня наступало рождество, и на улице чувствовалось предпраздничное оживление.
Двери лавок хлопали, то и дело выходили покупатели, нагруженные свертками и пакетами.
— Гляди-ка, — толкнула Ксенька Аришку: — матвеевский солдат дылде елку тащит. Какая пушистая! Вот бы нам такую…
Женщина, закутанная пуховым платком до самых глаз, провезла мимо них на санках большую, запорошенную снегом елку. Нижние ветки волочились по тротуару.
— Отломаем веточку…
Аришка собиралась уже побежать за санками, но в это время елка зацепилась за дождевую трубу.
Женщина сильно дернула санки, и большая зеленая ветка, оторвавшись, осталась лежать на земле.
— Вот и нам елочка! — обрадовалась Аришка, подобрав ветку.
Дома подруги поставили ветку в бутылку с водой и начали ее украшать. У Ксеньки давно уже были припрятаны конфетные бумажки. Она нарезала маленькими кусочками черный хлеб и завернула каждый кусочек в бумажку на манер конфеты. „Конфеты“ обвязали ниточками и повесили на елку. Еще на елку повесили две медные пуговицы и фигурки, вырезанные из газеты.
Нацепив на верхушку елки ленту из своей косы, Ксенька вздохнула:
— А вдруг сегодня отец вернется?..
— Очень просто… К празднику могут выпустить.
— Хорошо бы свечек еще на елку достать.
— Я принесу. У нас дома длинная свечка лежит, с пол-аршина, не меньше. Ей-богу! Кусочек отрежем, мамка и не заметит.
Вечером, когда Ксенька с матерью уже собирались ложиться спать, в дверь постучали. Настасья набросила на плечи платок, отворила дверь и отступила.
— Егор Петрович! Выпустили…
— Выпустили, Настя.
Егор Петрович сел на сундук.
— А наш как? — спросила Настасья.
— Кланяться велел.
— А когда ж выпустят-то?
— Да, видишь, какое дело получилось… — начал Егор Петрович и покосился на Ксеньку.
Она сидела на кровати, уже наполовину раздетая, и, подавшись вперед, не сводила с него глаз.
— Да видишь ли, какое дело получилось… Привели нас двенадцатого числа утром на допрос. Меня, Ведеркина и Павла. Мы все в одной камере сидели. Сперва вызвали Ведеркина. С час его манежили, вышел он оттуда красный, сам на себя не похож. Потом меня позвали. Вижу, сидит за столом офицер. Молодой, а, видно, прожженный. Седые виски и один ус седой.
„Тот самый, что к нам приходил“, подумала Ксенька.