Цирк Умберто
Часть первая
I! З В E З Д Ы!не занимайте ничем 31.V.1925Президент О’ХараТакое объявление поместил на своих страницах в ноябре 1924 года журнал «Программа», еженедельник Международной федерации артистов варьете и цирка. Напечатанное во всю полосу, оно своим таинственным содержанием и весьма необычной формой вызвало живейший интерес. Какой артист не считает себя звездой? И что за важная причина побудила достопочтенного президента рекомендовать членам федерации даже не являться на представление, то есть совершить нечто такое, к чему мастера сцены или манежа могут вынудить лишь болезнь или несчастный случай, уложившие его на обе лопатки, грозя потерей самого насущного, что есть у артиста, за что он борется, ради чего рискует жизнью, — потерей ангажемента?
Не удивительно поэтому, что весь МЕФЕДАРВАРЦ (Международная федерация артистов варьете и цирка) охватило беспокойство, а генеральный секретарь федерации господин Любичке-Сайлони едва не задохнулся под обрушившейся на него лавиной запросов. Ему писали артисты всех амплуа: гимнасты, работающие на трапеции и на турниках, партерные акробаты, наездницы, клоуны, укротители, имитаторы, иллюзионисты, люди-змеи, прыгуны, танцовщицы испанские и яванские, исполнительницы танца живота и танца с покрывалами; писали жонглеры, тяжелоатлеты, силачи, разрывающие цепи, шпагоглотатели, дрессировщики обезьян и владельцы ученых собак; писали эксцентрики, исполнители характерных танцев, люди «летающие» и «падающие»; писали карлики, усатые женщины, клоуны у ковра, факиры и главы семей японских и китайских фокусников; писали канатоходцы, короли меткой стрельбы, женщины-рыбы, ксилофонисты-виртуозы, гипнотизеры, и даже «ясновидцы» запрашивали, что, черт побери, должно означать это объявление. Пришло и весьма серьезное и, если можно так выразиться, агрессивное письмо от МЕЖОРВЛАДЦИРВАРа (Международная организация владельцев цирков и варьете), и даже возникло опасение, что после долгих лет мира и согласия МЕФЕДАРВАРЦ и МЕЖОРВЛАДЦИРВАР окажутся в состоянии войны.
Господин Любичке-Сайлони в свое время был известным унтерманом и шутя, с улыбкой, держал на плечах пирамиду из трех мужчин, двух женщин и пяти ребятишек с собакой в придачу, но, казалось, и он не устоит под таким натиском. Яростно проклиная президента МЕФЕДАРВАРЦа за его сумасбродную идею, он в конце концов решил предложить О’Хара самому расхлебывать кашу, хотя и сознавал в душе тщетность своего намерения. О’Хара окончил юридический факультет не то Массачусетского, не то Индианаполисского университета, получил диплом доктора прав и с легкостью мог доказать, что черное — это белое, и наоборот. Какой из него артист: всю жизнь он умел играть в одни только шахматы — их он не бросает по сей день. И как всякий шахматист, О’Хара с мальчишеских лет был картежником, понаторел в искусстве крапления карт, набил руку на всевозможных фокусах, да так и пролез в федерацию. Профессиональная ловкость помогла ему стать президентом. Но не каждого природа наделяет адвокатской изворотливостью… Ты поднимаешь, к примеру, тридцатикилограммовое ядро, перекатываешь его по спине и вокруг шеи, держишь такую пирамидищу, что о тебе говорят: «Гранит!» Но в один прекрасный день, ни с того ни с сего, в ногах у тебя появляется роковая дрожь, оставаться унтерманом ты, разумеется, уже не можешь, и, не будучи, подобно О’Хара, цепким опоссумом, не знаешь, что тебе делать, куда податься.
Предчувствия не обманули господина Любичке-Сайлони. Мистер О’Хара налил разволновавшемуся силачу виски, угостил его толстой сигарой, а затем достал из конторки лист бумаги с готовым ответом, который надлежало размножить на машинке и разослать «совершенно секретно» всем недоумевающим. Уходил на покой старый Карас, и Гранит вынужден был признать: событие действительно из ряда вон выходящее, на проводы старика следует приехать всем, кто сможет выкроить свободный денек. И уж тут МЕЖОРВЛАДЦИРВАР, разумеется, не вправе предъявлять МЕФЕДАРВАРЦу какие бы то ни было претензии.
На третий день канцелярия федерации стала рассылать груды заказных писем, и по всему миру разнеслась сенсационная новость: папаша Карас уходит на покой. В актерских уборных варьете, в кулуарах цирков, в артистических кафе Берлина, Копенгагена, Барселоны, Вены, Ленинграда, Роттердама, Чикаго — повсюду жужжали об одном и том же:
— Папаша Карас уходит…
— Вот и он уже…
— Когда я у него работал, а было это годков пятнадцать назад…
— Когда я встретился с ним на всемирной выставке в Париже…
— Мой отец — помните знаменитый номер «Семья Леотар»? — работал с ним примерно в девяностых годах. Надо ему об этом написать…
— Дед моей жены знал его еще подростком — верно я говорю, Алиса? Не забудь пометить в календаре. Пошлем ему хоть телеграмму.
— Так вы говорите, наш генерал начинал солдатом?
— Что за вопрос! У таких людей не может быть иной биографии. Этот человек мог родиться только на колесах.
Так, не без кастовой гордости, заключали артисты свои разговоры. Потомки и преемники странствующих фигляров, канатоходцев и поводырей медведей, прославленные звезды фешенебельных варьете, труд которых оплачивается тысячами долларов и фунтов, они не допускали и мысли о том, что знаменитость может начать свой путь как-нибудь иначе. Только на колесах, в тряском фургоне бродячего цирка!
Но они ошибались.
IIНачало… С чего же, собственно, все началось? Пожалуй, с той маленькой кружки светлого, слегка вспененного пива, которую поставили перед Антонином Карасом на обитую жестью стойку. Хозяина таверны звали Гейн Мозеке, его заведение под вывеской «Невеста моряка» находилось на одной из небезопасных извилистых уличек Гамбурга, разбегавшихся влево и вправо от Репербан. В таверну частенько захаживали рабочие-чехи — съесть по куску домашнего окорока, откромсанному складным ножом, да выпить кружку самого дешевого пива… Но в тот день Антонин Карас заглянул сюда не для того, чтобы свидеться с земляками. Вконец отчаявшись найти работу, возвращался он из Альтоны и, миновав перекресток Четыре угла, где проходила граница прусского королевства с вольным ганзейским городом Гамбургом, отдался людскому потоку, как потерявший управление корабль. На него натыкались, его толкали со всех сторон, мощное течение, подхватив, несло Караса от улицы к улице, вдоль каналов, через мостики, по главному проспекту; затем течение неожиданно ослабло, и его прибило к тому месту, где оканчивается Репербан. Отсюда он машинально добрел до «Невесты моряка» — так потерпевший кораблекрушение ползет с отмели на берег. Пока Карас плыл в этом безучастном потоке, голову его сверлила мысль: нет для него работы, не выкрутиться ему на этот раз, как теперь быть с парнишкой, все поставлено на карту…
На протяжении двух десятков лет приезжали люди в Гамбург на заработки, и приезжали не напрасно: дела там было непочатый край… Однажды — по календарю шел тогда год сороковой — Гамбург выгорел. Пожар, видимо, был колоссальнейший, еще Карас восемь лет спустя работал по расчистке каких-то развалин. Говорили, что больше шестидесяти улиц сгорело дотла, что адский огонь не пощадил даже церквей. Весь мир собирал деньги в помощь пострадавшему Гамбургу, но особенно хлопотали отцы города. Они решили возвести новый Гамбург, сделать город красивым и удобным, каким и подобает быть вольному порту. Уже на следующий год развернулось огромное, неслыханных масштабов строительство, а рабочих рук — каменщиков и плотников — не хватало. Тогда-то плотовщики Ланна и принесли впервые в будейовицкие края весть о городе, где работы хоть отбавляй. В нескольких деревнях сколотили артели, весной они отправились в Гамбург, а к зиме возвратились с хорошими деньгами. Так и пошло: из Подшумавья в Гамбург, из Гамбурга домой. В Горной Снежне артель возглавил некий Мильнер, и Антонин Карас вступил под его начало. Мильнер был парень не промах: ранней весной он отправлял артельщиков на плотах, а осенью, на обратном пути, составлял из них небольшой оркестр, так что его ребята подрабатывали еще и в дороге, принося в Горную Снежну столько денег, что односельчане диву давались. Артельщики отстроили хаты, прикупили коз, земли под картофель. Антонин Карас женился и зажил припеваючи; вскоре у него родился сын Вацлав — мальчишка что надо, вот только Маринка после родов стала прихварывать: походит, походит — и сляжет, летом едва по дому управлялась.
