Огонь юного сердца

Сев рядом со стариком на бревно, я вздохнул и углубился в свои неспокойные размышления: «Неужто расшифруют радиограмму? Нет, враги, наверное, так скоро не смогут. Это должно быть, партизаны. Как же проверить? «Товарищ Кудаков»,-говорил старший радисту. «Товарищ» - значит, свои А может, это только при мне так? Как спасти радиограмму? Какой же я все-таки неосторожный! Что я скажу Левашову? Скажу… Скажу… Если это бандеровцы, тогда скажешь… на том слое те скажешь! Они теперь так просто, не выпустят».
Дед-конвоир зажег люльку-носогрейку и, глубоко затянувшись дымом, спросил меня:
За что тебя?
Ни за что… Так просто, поймали в лесу и,..
- Так запросто мне под охрану не дают. Шпиён, должно быть? Или украл что, а?
Я рассмеялся.
Ты чего? - насупился дед,
Шпиён! Ха-ха-ха!.. Шпион, дед, надо говорить!
Это по-вашему так, а по-нашему шпиён, надо расстреливать, значится! Вот тогда и посмеешься. Есть хочешь?
Хочу,- вздохнул я.
Тогда пойдем к кухне. Только убегать не вздумай - зажигательными заряженный.- И он нежно погладил свой автомат.
Невдалеке от нас, возле подвод, замаскированных ветками, заиграл баян, и несколько мужских голосов на мотив «Катюши» запели:
Шелестели яблоня и груши, 
По садам весенний аромат. 
Выходила на берег Катюша 
И в руках держала автомат. 
Выходила, взором обводила 
Над рекой крутые берега - 
Партизанка юная следила 
За движеньем лютого врага!..
«Партизанка юная следила! Партизанка!..» - значит, это наши! Наши! Не может быть, чтоб враги так пели! Не может быть! Наши!..- Сердце во мне забилось порывисто и часто.- Наши!»
Эх, фашисты-гады, поглядите,
Кто стоит под елью у реки,
Эта девушка - народный мститель, .
Не уйти вам от ее руки!..
Слушая песню, я всматривался в лица тех, которые пели, и внезапно баянист с рыжими усиками, одетый в старую, потрепанную венгерскую форму, показался мне очень знакомым. Я где-то видел этого человека.
- Мед еры! - закричал я, вспомнив того мадьяра, который когда-то жил у деда Остапа.-Медеры! Медеры! 
Песня оборвалась. Баянист швырнул на подводу баян и бросился ко мне:
- Кичи?! Петер?!
- Медеры!
Мы, словно братья, обнялись. Дед-конвоир удивленно развел руками и, вздыхая, проговорил:
- Ну и чудо…
- Как вы сюда попали, Медеры?- спросил я, радуясь счастливому случаю.
- Биль в концлагере… Партизаны освободи ль!
- Это я виноват, что вы попали в концлагерь. Научил петь «Катюшу».
- Нем… Не-ет.- Медеры, возражая, замахал рукой.- Модяр нем серетем, не люби Гитлер! Гитлер капут!..
И венгр тихо, выразительно запел «Катюшу».
- Теперь другой «Катуша»,- весело произнес Медеры,- партизанский «Катуша»! Петер партизан?
Я кивнул головой.
- Кичи партизан! Маленький партизан! - говорил Медеры, тряся мою руку.
Из штабной землянки выглянул радист.
- Эй, дед Ефим, ведите хлопца! - крикнул он. Дед направил на меня дуло:
Пошли.
- Что это есть? - удивился венгр и пошел следом за нами. Ни деда Ефима, который конвоировал, ни венгра Медеры
в штаб не впустили. Они остались на дворе, бог весть что думая обо мне.
В землянке на этот раз было только трое: русый парень-радист в кожанке, седобровый бородач и еще какой-то худощавый стройный мужчина в командирской форме, с маузером в деревянной кобуре. На столике лежала моя цигарка-радиограмма и листок бумаги, мелко исписанный карандашом. В углу землянки валялся парашютный шелк и стояла дюжина автоматов. На бревенчатой стене возле оконца были налеплены газетные и журнальные вырезки: «Парад на Красной площади в Москве», «Мавзолей Ленина». Почему я не заметил их в первый раз? Вероятно, потому, что тогда было полно народу, и я, наверное, немного растерялся. А может, потому, что было очень накурено и возле стены стояли люди.
- Ну, парень,- сказал бородач, поднимаясь из-за стола,- твою цигарку мы расшифровали. Теперь тебе таиться нечего. Говори, куда и от кого ты шел.
И действительно, теперь таиться не нужно: это свои, партизаны! Я стал по стойке «смирно» и по-военному ответил:
- Я из Киева, товарищ начальник! Меня прислали к вам подпольщики.
На лицах партизан мелькнула тень удивления - видно, они такого ответа не ждали.
- Тебя как звать? - спросил тот, что был с маузером.
- Петро Вишняк, а что?
- Ничего,- усмехнулся он,- садись,- и подсунул мне ящик.
Я присел к столу и хотел было что-то сказать, но меня опередил бородач:
- Подпольщик, значит, Петро?
- Подпольщик.
- Почему же ты сразу не сказал?
- Конспирация: думал, что к бандитам попал.
- Может, Катя Дидусь напугала?
- Какая Катя?
- А та, что привела тебя сюда. Та, что из автомата стреляла.
- Больно испугался ее! Это вон тот, в немецком, заставил меня насторожиться. Говорит: «А-а, ведь это тот самый, что напрашивался коней пасти». Ну, я и подумал, что опять к бандеровцам угодил.
- А что это, Петя, за цигарка? - спросил бородач.
- Да вы же говорили, что расшифровали!
- Это мы так сказали, потому что не знали, что перед нами подпольщик!..
Я рассказал им о радиограмме, о Киеве и Левашове, о Медеры, которого когда-то научил петь «Катюшу».
- Смекалистый парнишка,- похвалил меня бородач,- нам бы такого в разведчики. Правда, товарищи?.. Оставайся у нас, Петя…
Я с большим удовольствием остался бы, мне очень не хотелось расставаться с партизанами. Здесь куда лучше, чем в подполье, Здесь можно, не боясь ничего, ходить с оружием. Свободно разговаривать, петь советские песни. Здесь кругом свои. Но долг требовал возвратиться в подполье. В Киеве меня ждали Левашов и синеглазая Волошка.
Обмануть их доверие, оставить одних я не мог и не имел права.
- Благодарю, товарищ начальник,- ответил я,- но мне нельзя: подпольщики ждут.
- Смотри, какой молодец! - усмехнулся радист.
- После этого он мне еще больше нравится! - сказал бородатый начальник,
Немного поговорив, партизаны застелили газетой стол, достали из ящика несколько банок консервов, кусок сала, хлеба и посадили меня рядом с собой обедать, К столу пригласили также венгра Медеры и деда Ефима.
Во время обеда потекла теплая дружеская беседа. Я со всеми познакомился и очень много узнал интересного.
Седобровый бородач, которого я называл начальником, действительно оказался начальником штаба житомирского соединения имени Маликова, фамилия его Дубравин, а звать Иван Дмитриевич. Когда мне сказали, что ему всего сорок шесть лет, я не поверил. Но, хорошенько присмотревшись к карим блестящим глазам и искренней улыбке, которая скупо проясняла его добродушное лицо, я убедился в этом: снять бороду и усы, и он станет значительно моложе. Чуб у него черный, только борода и брови почему-то седые. Должно быть, это потому, что Иван Дмитриевич почти с детства служит в армии. Любопытно, что во время гражданской войны он тоже был партизаном на Украине.
Тот, что в командирской форме, с маузером,- Ничипоренко Александр Емельянович. Ему лет тридцать, но по виду он кажется немного старше. Худощавое лицо, две глубокие морщины на переносице. В светлых глазах какая-то печаль и строгость. И все-таки он добродушный - усмехается, шутит. Он представитель партии, но об этом не говорит. Дед Ефим шепнул мне по секрету, что он политком - сам секретарь Олевского райпарткома.
Комсомольцу-радисту Ивану Кудакову двадцать четыре года, а на вид можно дать меньше. Он был высокий, плечистый, светловолосый. Перед самой войной Кудаков закончил машиностроительный институт, но работать ему не пришлось - война заставила сменить профессию инженера на радиста. Я с уважением и особенной завистью смотрел на него: каждые сутки он связывается с Большой землей, каждую ночь «разговаривает» с Москвой!…