Зеленые каникулы

  
Карло Коберидзе
 
Зеленые каникулы
 
   
Зеленые каникулы
   
1
 
Я разомкнул веки и взглянул на часы — без пяти пять! Через распахнутое окно так палило солнце, даже простыня была горячей! Хорошо, жара доняла, не то провалялся бы до вечера, на потеху Манане… [1] Вообще-то можно еще поспать. Я перекинул подушку на другой конец тахты, в тень, к опять растянулся.
В кухне мама мыла посуду, слышно было, как звякали тарелки. Немного погодя туда просеменила моя сестричка Манана.
— Где тебя косило, стрекоза неугомонная! А?.. Громче, не слышу что-то, — привычно заворчала мама.
В ответ — молчание.
— Где, говоришь?
— На ферме! Будто не знаешь, на ферме! — Это сердитый голосок Мананы.
Манана на целых семь лет младше меня, ей восьми нет, но представьте, я покорно подчиняюсь ей во всем. Почему? Потому что она в страхе меня держит. Нет, не думайте, что я трусливый. Пусть скажут, что на вершине Тбацвери дракон перекрыл наш родник и лишил деревню воды, так я первым кинусь туда и шкуру с него сдеру! И хвостатой ведьмы не испугаюсь, ну, а про многоголового Бакбакдэва и говорить нечего — сквозь землю провалюсь, а дороги ему не уступлю! А вот Мананы боюсь. Обидится из-за какого-нибудь пустяка и давай вопить. Попробуй уйми ее тогда! Заревет и тянет, тянет без передыху, разве что слюну сглотнуть умолкнет рта секунду. Ревет, и ничем ее не утихомиришь, ничем не задобришь. Пока я успокаиваю ее, умасливаю, проходит день и, к удовольствию Мананы, подоспевает мама с птицефермы. А у гранатового дерева перед домом, между прочим, кизиловый прут для меня держат — чтоб всегда под рукой был. Мама как заслышит, что Манана ревет, прихватывает прут и с ним поднимается на веранду. Объясняю, что не трогал я Манану, просто груш ей не нарвал, потому и вопит. Все равно мама винит меня — не соображаешь, говорит. Как же не соображаю, зря, что ли, в седьмой класс меня перевели! Так вот убеждаю маму, что не виноват, чтобы отвлечь внимание, даже кошку зову в свидетели: «Кис-кис…» Да разве мама послушает! Без долгих разговоров замахивается прутом! Я, понятно, не стою как пень, вылетаю через другую дверь, кубарем качусь по лестнице во двор…
Иногда я газеты дедушке читаю и рассказываю ему, что на земле мир устанавливают и скоро все оружие уничтожат, в океан побросают. Дедушка смеется: охотники наши, говорит, не позволят, не из рогаток же зверя бить… Так вот, даже если и вправду запретят оружие, мне легче не станет, пока не запретят и прутья, особенно кизиловые…
Я продолжаю лежать.
Из кухни снова доносится голос мамы:
— А что ты делала на ферме?
— На цыплят глядела, — объясняет Манана.
— А разве дома у нас нет цыплят?
— Там их много…
— Хорошо, раз убегаешь со двора, завтра не пойдешь в кино, — спокойно говорит мама.
Мама выходит на веранду — слышу ее легкие шаги и скрип половиц. Я так и вижу, как стоит теперь Манана у посудного шкафа: опустила плечи, руки и уставилась в одну точку. Не обратишь на нее внимания — до утра простоит, не пошевелится и словечка не проронит. Она всегда так, как обидится.
Я стараюсь уснуть и не могу — жарко очень.
Опять послышались шаги, теперь с веранды на кухню.
— Ну чего стоишь! — ворчит мама. — Бери кувшин, беги к роднику, да смотри живо — назад: дедушка вот-вот вернется из лесу. Утром говорил, одна у него забота — сплести Манане красивую корзиночку…
От радости Манана сломя голову сбегает по лестнице — знает, после этих слов мама непременно простит ее.
Признаюсь вам, и я всегда прощаю Манане ее проступки, а вернее сказать, вступаю с ней в соглашение. Происходит это так…
— Все, не возьму тебя больше в кино, раз ты ябедничаешь, — заявляю я.
— Не буду больше, вот увидишь, не буду…
— Пиши, на слово не верю.
— Дай бумагу и карандаш.
Я несу бумагу и карандаш. Манана усаживается поудобнее и старательно — она ведь еще первоклассница, хотя вот уж месяц, как перешла во второй, — выводит под мою диктовку: «Я, Манана Чархалишвили, даю Рати слово не ябедничать, а если наябедничаю хоть раз, пусть не берет меня больше в кино. Пишу сама. Рати не подсказывал, не диктовал и не грозился. Манана». Это короткое соглашение не умещается на одной тетрадной странице, и мы продолжаем писать на обороте. Потом я аккуратно складываю лист вчетверо, прячу между страницами «Робинзона Крузо» и тихо говорю себе: «Обещание сто пятидесятое».
На кухне продолжается объяснение — Манана примчалась уже с родника, в один миг обернулась. Старается.
— Мам, а на ферму я больше не пойду, — говорит она, запыхавшись.
— Да… — Мама тянет с ответом. — И на ферму не пойдешь, и в кино тоже…
Манана молчит.
— Завтра не пойдешь, а там поглядим… Проснется Рати, посоветуюсь с ним.
— Всё Рати, Рати! — возмутилась Манана. — Чего это все его спрашивать!
— Я не сплю, мам! — подал я голос.
— Не спишь, так вставай, сколько можно валяться! Неужто есть не хочешь?
Манана прибежала ко мне:
— А ты соня, а ты соня!
Я улыбнулся ей, погладил по голове.
— А ты в кино не пойдешь!
— Что ты выдумываешь! — вспыхнула Манана.
— Ну хорошо, хорошо, не дуйся, пошутил я. — Мне стало жалко ее, я погладил по волосам и поцеловал в щечку. — Не вешай нос, возьму завтра в кино, а теперь иди налей мне в рукомойник воды.
Я потянулся за брюками.
— А ты скоро?
Умывальник у нас особенный, нальешь воды, а она тут же вытечет, мыло смыть не успеешь с рук.
— Да, иду…
Манана с сомнением глянула на меня и бочком двинулась к веранде. Когда она повернулась в дверях, я сообразил: скрывала латочку на платьице. У нее и другое платье есть, но вы не представляете, до чего идет ей это голубое с заплаточкой!
  
2
 
Вот уже неделя, как начались каникулы, и я совсем обленился от скуки и безделья. Нельзя же весь день читать книгу или играть в лахти [2].
Один раз ходил с дедушкой в лес за хворостом, только не повезло мне. Я замахнулся топориком, хотел срубить орешник, и зацепился за стебель, перекинувшийся через ствол, не заметил его и чуть по ноге не полоснул себя. Дедушка страшно перепугался — лица на нем не было! А на другой день не взял меня в лес. Один раз уберег, говорит, тебя бог от беды, так нечего испытывать больше судьбу, не позволю… Хорошо хоть, мама не узнала, вот бы переволновалась!..
Дело найти себе, конечно, можно было бы. Например, на винограднике, — там с одной лозой возни и хлопот сколько! Только мне там делать нечего, даже подпорку для лозы выровнять или плетень подправить не дают! Говорят, мал еще, рано тебе, подрастешь, будешь помогать на винограднике, если даже не захочешь, заставим тогда понянчиться с лозой.
Вот и валяюсь целыми днями. Сказать правду, я всегда ладил со сном — он от меня не убегал, но теперь нас не развести, не разлучить. По привычке я просыпаюсь в восемь и жду, когда зазвенит школьный звонок, а потом вспоминаю, что уже каникулы, и, довольный, снова погружаюсь в сон.
Ребята чуть не все поразъехались — одни в горы, другие к морю. Отдыхают! Будто здесь не отдых — растянусь на тахте и сплю сколько влезет…
К вечеру, когда жара спадает немного, за мной приятели заходят, вместе отправляемся на стадион, играем в лахти или мяч гоняем, если, конечно, там не пасутся коровы и не разгуливают индейки…
Так вот, уже неделя, как у меня каникулы, неделя, как закончился последний урок. Вообще-то для меня он закончился немного раньше, чем для всех…
Мы с Нанули сидим за первой партой. Нанули — потому что отличница и к тому же моя сестра, а я — потому что… С меня, видите ли, глаз спускать нельзя. Говорят, я немного не того… За нами сидят мои дружки — Гоги и Бидзина. Гоги читать не любит, терпеть не может книги, зато папироской уже дымит. Мы издеваемся над ним, а ему хоть бы что: сосунки вы, говорит, ничего не понимаете! Бидзина, тот совсем другой, читает до одурения — никудышную сказку и ту наизусть запоминает, зато в шахматы проигрывает и мне и Гоги.