Казацкие были дедушки Григория Мироныча
Медленно передвигаются татарские кони в снежных сугробах, не слышно обычного скрипа арб: войско идет налегке, чтобы подойти к Сечи незаметно, тайком, и затем уже опрокинуться, подобно снежной лавине.
Мороз все крепчал, а сорвавшийся ветер поднял такой свист, огласил днепровские берега таким диким воем, будто все ведьмы собрались сюда на банкет. Голос человеческий совершенно терялся в двух шагах.
— Ну, и ночка выдалась нам в утеху! — заметил! запорожец, обращаясь к товарищам, державшим с ним стражу за городком. Ему никто не ответил, так как его слова подхватил и унес ветер.
— В такую ночь хорошо забраться на печку, прикрыться кожухом, да при этом знать, что тебя никто не разбудит до солнца, — продолжал он рассуждать сам с собой. — А тут выгнали тебя в поле и морозят, как осетра перед ярмаркой… В куренях наши тоже спят… Хорошо натопили печь — и тепло им, знай похрапывают… Эх, доля, доля!..
Мороз так трещит, ветер так неистовствует, что стражников не защищают больше ни бурки, ни тулупы. Сначала они пробовали прыгать, бороться, бегать по снегу, но вскоре и это перестало их согревать. А костры, задуваемые ветром, больше дымят, чем горят, разбрасывая целые каскады искр.
На усталых людей начинало нападать забытьё, их клонило ко сну, хотя мороз в это время пронизывал их одежды и сверлил кости. Костры бросают тени, и эти трепетные тени дрожат, вытягиваются, переплетаются образуя на снегу черные узоры и синеватые пятна, напоминающие полыньи. Незадолго до полуночи стража окончательно выбилась из сил и задремала.
В эту самую минуту, среди мирно дремлющие казаков, словно из-под земли выросли какие-то черные фигуры…
Очнулась стража, осилила свою дремоту, но было поздно! На каждого запорожца приходилось по десятку вооружённых татар. Сверкнули кривые крымские сабли, и поникли казацкие головы, как мак, скошенный острой косой, — ни крика, ни стона, последние вздохи ветер холодный развеял.
Одна только голова не склонилась под ударом, одни уста попросили пощады; молодой казак Микола Кавун, чтобы спасти жизнь, согласился предать товарищей и указать врагам ближайшую дорогу к куреням через узкую калитку в частоколе. Он повел янычар к Сечи, а крымская орда обложила казацкое гнездо, чтоб ни один запорожец не спасся бегством. Хан не сомневался в удаче, и уже предвкушал те великие и богатые милости, которые прольются на него из Стамбула после истребления Сечи Запорожской.
Янычары хлынули в сечевые улицы и рассыпались по переулкам, будто поток, неожиданно прорвавший плотину. Скоро тесно стало янычарам, но они все прибывали, так как задние ряды не знали, что творилось впереди.
Облака разошлись, и над снежной пеленой, укутавшей землю, засверкали яркие звезды. Стало светлей. В Сечи царила прежняя тишина, нарушаемая до поры до времени отрывистым, зловещим шепотом янычар.
Крепко спало низовое «лыцарство». В куренях стоял богатырский храп и многие нагулявшиеся молодцы, не чувствуя близкой опасности видели в ту ночь яркие сны.
Кому снилась родная хата на берегу узкой степной речки, беззаботное детство, ясные дни, перевитые розовым туманом, кому грезилось бурное море… Шумит оно, кипит и рокочет; несутся расходившиеся по необъятным просторам волны, а среди грозных вспененных валов гуляют казацкие байдаки; они скользят, как крылатые чайки, ныряют и снова взлетают наверх, и летят к живописным берегам, где высятся среди пышной зелени белые иглы стройных минаретов.
Старому запорожцу Шевчику приснилась битва с турецкой галерой. В этой битве он лишился левой руки, но не признавал себя инвалидом и до сих пор продолжал грозить уцелевшей правой рукой и Стамбулу и Крыму. Да, лихая схватка была тогда! Казацкие байдаки со всех сторон облепили неповоротливую галеру, нагруженную украинскими невольниками. Шевчик первый притянулся крюком к вражескому судну и перепрыгнул через борт. За ним уже последовали товарищи. Шевчику кажется во сне, что он схватился с врагами, и вот он протягивает вперед свою единственную руку, крепко-накрепко вцепляется в чуприну лежащего вблизи соседа и начинает изо всей силы тащить его к себе.
— Что ты, братику, дурману наелся? — спросил проснувшийся от боли запорожец, стараясь высвободить чупрыну.
— Причаливай! — командует Шевчик, попрежнему принимая соседа за вражью галеру.
— Да ну ж бо, пусти!
— Кого пустить? — в свою очередь спрашивает очнувшийся после полученного тумака Шевчик.
— Чуприну мою пусти!..
Шевчик протер глаза, плюнул с досадой и, разобрав, наконец, в чем дело, оставил чуприну своего приятеля в покое, после чего тот мирно уснул. Но Шевчику уже не спалось. Он ворочался с боку на бок и решил выглянуть в оконце, чтобы сообразить, долго ли до рассвета. Посмотрел казак на улицу и глазам своим не поверил.
— Что за оказия!.. Неужели я так сильно выполоскал усы горилкой, что мне и наяву турки мерещатся? — удивился он, и чтоб убедиться, что это не сон, не фантазия, он сам дернул себя за чуприну.
— Нет, не сон это, а настоящее войско, свалившееся будто с неба на Сечь. Да это вражьи янычары… Чего же они, однако, стоят? Как это они могли обойти стражу?.. Да сколько их!.. настоящая саранча…
Шевчик перекрестился и начал осторожно будить товарищей. Спросонья никто не хотел верить страшной правде, но стоило взглянуть в оконную щель, — и сомнениям уже не было места.
— Пропали наши головоньки! Пропала славная Сечь! — сказал один казак, отходя от оконца.
— Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст! — заметил куренной атаман и отдал приказ поскорей заряжать ружья.
По его совету лучшие стрелки заняли места у окошек. А остальные товарищи должны были заряжать оружие и подавать им. Царившая в Сечи тишина ночи вдруг была нарушена громом, выстрелов, и темноту ночи прорезали ружейные огни. Грохот выстрелов разбудил остальные мирно спавшие курени, и сечевые улицы потонули в клубах густого дыма. Молнии выстрелов прорезывали мрак ночи, освещая на мгновенье груды мертвых тел. Ужас охватил турецкое войско. Янычары почувствовали себя в западне и вскоре превратились в испуганное, бессмысленное стадо. Они метались из стороны в сторону, но теснота мешала им пускать в ход оружие. Спотыкаясь и падая, они давили и топтали своих же товарищей, оглашавших воздух стонами и мольбами о пощаде. А жестокий, убийственный огонь не прекращался, и весь остров дрожал от грохота несмолкаемой пальбы.
Вскоре толпы янычар начали редеть.
— До ручного бою! — крикнули куренные атаманы, и запорожцы, схватившись за сабли, высыпали из куреней.
Пошла рукопашная схватка, да какая!.. Озлобленные сечевики не знали уже милосердия и били беспощадно. Только к утру окончилось это побоище, и из пятнадцати тысяч янычар немногим лишь удалось выбраться из Сечи и добежать до ханской ставки.
Хан ждал приятных вестей. Он несколько раз повторял строгий наказ мурзам, агам и окружавшим его беям, чтобы от Сечи и следа не осталось.
— Это воля султана, — добавлял он в подкрепление своих слов.
Приближенные с низкими поклонами клялись в точности исполнить волю своих повелителей и только выражали сожаление, что не на их долю выпала честь истреблять Сечь.
Но вот появились раненые янычары, последние остатки славного турецкого войска. Их донесениям не хотели верить сначала, не решились даже передать чудовищную весть хану.
Однако новые группы беглецов убили последнюю искру надежды. Хану пришлось не добивать убегающих запорожцев, а самому подумать о безопасности, так как, пожалуй, победители, окрыленные успехом, захотят одним ударом расправиться и с вероломной ордой.
Крымцы, прихватив уцелевших янычар, повернули домой. Они вихрем мчались по снежной дороге, не щадя ни людей, ни лошадей. На отставших никто не обращал внимания, и по всему пути крымского хана валялись павшие лошади и трупы окоченевших татар.
Хан чувствовал себя уничтоженным, убитым. Какой отчет представить теперь султану? Где доверенное ему войско?..