Казацкие были дедушки Григория Мироныча

Мазепа начал рыть яму Палию и подламываться под него с помощью своих излюбленных средств — доносов в «Приказ». В этих доносах старый Палий выставлялся человеком вредным, играющим в руку полякам. Кроме того, гетман доносил, что Палий-де сторонится и «таится» от него, гетмана, что он не выражает должной приверженности царю и в довершение всего пьет мертвую, пропивая последний рассудок. Перед поляками лукавый старец представил запорожца тайным клевретом Москвы.
Бравый казак и не отписывался даже на все эти клеветы и доносы, а клевета между тем, как поганая сорная трава, быстро расползается и пускает глубокие корни. Недаром сказано: «Клевещите, — от клеветы что-нибудь да останется».
И в сердце московского царя светлый, безупречный образ старца Палия заволакивался тенью, тускнел и блекнул.
Польша требовала, чтобы Палия изгнали из Хвастова и поставили в невозможность разорять панов-арендаторов. Кроме того, само имя хвастовского рубаки вызывало в народе вольнолюбивые мечты и надежды. То здесь, то там вспыхивали восстания, грозившие слиться воедино и превратится в один общий пожар, который напомнил бы пожарища времен Богдана и Кривоноса.
Москва, в свою очередь, прижимала Мазепу, и Мазепа слал приказы Палию, хотя прекрасно сознавал, что когда лес охвачен пламенем, то уж поздно отдавать приказания лесной страже. Родич Палия — Самусь — двинулся со своим отрядом к Белой Церкви, желая взять ее штурмом, но приближение коронных войск заставило его временно отказаться от этого плана и отступить. Вскоре поляки ушли к Бердичеву и заняли город. Но здесь, между вождями пошли обычные несогласия. Рущиц и Потоцкий перессорились, и последний начал спаивать солдат первого… А казаки не дремали.
Приблизившись к Бердичеву и, узнав, о времяпрепровождении доблестного войска, казаки ураганом ворвались в город, и вскоре воды бердичевской речонки Гнилопятки заалели, окрашенные кровью. Рущиц, застигнутый совсем врасплох, бежал в одной сорочке и чуть не утонул. Через семь недель пала Белая Церковь. Затем был взят Немиров, где еще недавно шляхта истязала беззащитных хлопов.
Раздался грозный боевой клич, и снова кровь хлынула рекой.
Все эти события были, отчасти, на руку гетману.
— Волк просится в клетку… Пора старого взять на цепь, — угрюмо произнес гетман, и его тонкая верхняя губа слегка дрогнула.
— Пан-гетман прикажет отписать? — спросил Орлик.
— Мы вместе составим бумагу в «Приказ», — надо посильней… А старого волка на цепь! — повторил Мазепа, не понимая, что тот, кого он величал «волком», на самом деле был благородным, мужественным львом.
Иван Степанович Мазепа был для Украины, для казачества, повелителем страны, «ясновельможным паном-гетманом», но народным любимцем, народным героем, «батькой казацким» он никогда не был.
Другое дело Семен Палий. Этот убеленный сединами старец, этот человек «не от мира сего», несмотря на свои годы, бодро державший в руке меч и с презрением отталкивавшей старческую клюку, этот «лыцарь» без страха и упрека, именно был «батьком» казачества, — да и одного ли казачества? — всей Украины! Прихотливая легенда еще, при жизни «лыцаря» вплела в его лавровый венец свои пестрые, вычурные лепестки.
Тихострунная бандура, аккомпанируя перехожему «деду» разнесла далеко-далеко по всей Украине весть о подвигах казацкого «батька». И старый и малый, благодаря тихострунной бандуре, твердо запомнили те битвы и сечи, где рубился Палий, отстаивая веру православную, защищая честь жён и матерей украинских, восстановляя из праха и пепла до основания разоренные города и селения православной Украины.
Слава Палия не давала спать ясновельможному гетману. И не диво: он отлично сознавал, что ни золотом, ни хитростью, ни обманом, ни в совершенстве изученным им предательством все же не приобрести ясновельможному «доброй казацкой славы». И это горькое сознание еще больше увеличивало и разжигало вражду гетмана к народному герою.
Не любил старый Палий темной ночи. — насплюсь еще в темной домовине — говорил он.
Да и тесно в хате… То ли дело растянуться на просторном возу, подмостив по-хозяйски свежего сена, а вместо подушки подложив под голову черкасское седло. От ночной сырости и предутреннего холодка прикрыться кожухом или буркой, и сам черт тебе не брат!.. А с синего неба глядят любопытные звездочки: золотые, изумрудные, с алым отливом зари, — глядят, будто поджидая, когда же зашевелится раскинутая на возу огромная кожушина и выглянет из-под нее седая голова с сивым чубом и такими же сивыми усами.
Вот кожушина зашевелилась. Послышался протяжный старческий кашель, пара-другая громких зевков, и старый дидусь с легкостью юного парубка спрыгнул с воза и начал разминать свои застывшие члены. Восток в это время зарделся ярким румянцем. Палий осенил себя крестом и, помолившись перед пылающим небом, направился к колодцу. На ходу он продолжал еще шептать отрывистые слова молитвы, поминая покойных родителей, свою жену, бравую Палиху, с которой он продолжал делить и горе, и радость, убитых товарищей и друзей, погибших в неволе, и всех православных христиан. Но горячей всего дидусь молился за свою «неньку», за свою дорогую Украину.
Посреди двора стоял колодезь-«журавель» с длинным шестом, напоминающим журавлиную шею. Палий вытянул ведро воды, умылся и отправился по усадьбе. Но он уже не в одиночестве совершал этот обход. Следом за ним выступала парочка избалованных и прирученных им жеребят. Затем чинно двигались гуси, утки, куры; тут же толкались собаки всевозможных пород и поросята, даже степной орел с перебитым крылом явился пожелать доброго утра дидусю и важно замыкал шествие. Вся эта компания ожидала из широчайших карманов деда обычных сюрпризов и оглашала огромный двор веселым ржаньем, гоготаньем, кудахтаньем, хрюканьем, а пернатые еще для полноты «концерта» неистово хлопали крыльями. Добродушный дидусь доставал. из своих бесконечных карманов кому огурчик, кому зерна пригоршню, а жеребят баловал хлебными корочками.
Разбудив хлопцев, Палий присел на завалинки возле хаты отдохнуть и, убаюканный прелестью раннего утра, весь погрузился в размышления о далеком прошлом… Вдруг к нему подбежал белоголовый мальчуган в расстегнутой сорочке и белых холщовых штанишках и доверчиво уставил на него свои бойкие глазенки.
— А, здравствуй, Андрейка, здравствуй, мой соловейко! — приветствовал его Палий. — С пташками вставать учишься, — это хорошо: из тебя выйдет добрый казак. И батько твой добрый казак, и дед был славный рубака, царство ему небесное!.. Отчего же и тебе не быть славным козарлюгой?! Когда вырастешь, старый дидусь Палий подарит тебе славную саблю, отбитую у татарского бея, и пойдешь ты в походы славу лыцарскую добывать… Только не засиживайся долго, сынку, в нашем орлином гнезде, что Сечью зовется… Возвращайся сюда в Украину и восстановляй из праха и пепла разрушенные грады и села её. Старого Палия уже не будёт на свете, его кости прикроет сырая земля; но, может, сердце его вновь забьется радостью, когда до его одинокой домовины дойдет слух, что Украина не льет больше слез и процветает так же, как цветут весною её необъятные зеленые степи.
Маленький слушатель, воспользовавшись удобным моментом, вырвался из рук «дидуся» и бросился со всех ног догонять перебегавшего через двор рябого котенка.
Над Белой Церковью стояло ясное утро; ни облачка в синем прозрачном небе. Солнце начинало порядком припекать, и Палий отправился искать тени на пасеку.
— Здорово, Нечипоре! — сказал полковник выползшему к нему навстречу из куреня такому же сивому, как и он сам, столетнему деду.
Дед прищурился, поднял руку зонтиком над воспаленными красными веками и, наконец, прошамкал.
— Здоровеньки будьте, пане полковнику!
— Что у тебя добренького?
— Всё добре… только когда б скорей гречиха зацвела.
— На Спаса, значит, медку отведаем…
— Благословит Господь дожить, — отведаем. В эту минуту раздался топот босых ног, и на пчельник ворвался запыхавшийся хлопец.