Казацкие были дедушки Григория Мироныча
Не успел Палий приблизиться к крыльцу, как Мазепа вскочил со своего места, подошел к широко раскрытой двери и заключил гостя в свои объятья. Оба старца троекратно облобызались, как старинные друзья.
Кто бы мог подумать, глядя на эту трогательную встречу, что один из них под покровом дружбы скрывает отвратительный облик Иуды!
Гетман усадил Палия по правую руку от себя и принялся усердно его потчевать; а старый запорожец, как известно, никогда не бегал ни от врага, ни от угощения. Тостам, казалось, конца не будет. Пили за царя Петра, и его ближайших сподвижников, пили в честь гетмана Ивана Степановича, пили за здоровье отважного «лыцаря», полковника Палия. Не забывали и старшину, и всех собравшихся за гетманской радушной и обильной трапезой.
Лица, часто принимавшие участие в гетманских пирах, замечали, что гетман, несмотря на всю свою приветливость, чем-то озабочен. Пир шел своим чередом.
Не успевала завязаться на одном конце стола беседа, как на другом раздавался все заглушающей звон кубков, и снова сыпались, будто из рога изобилия, бесконечные тосты.
Вдруг среди обеденного шума и гула раздался зычный голос Палия, голос, казалось, созданный самой природой именно для того, чтобы звать вперед за собой казацкие дружины, покрывая и грохот пушек, и топот конницы.
Все смолкло. Старик стоял, опираясь обеими руками на стол, лицо его изрядно раскраснелось, глаза метали искры. Он заметно пошатывался.
— Панове!., товариство!.. — начал Палий. — Я всегда за правду… вы знаете… Я ее, бисову дочь, правду — всегда прямо в глаза… Так!..
— Это и хорошо, — отозвался Мазепа, с некоторым беспокойством ожидавший, чем подарит его этот седоусый оратор.
— Други мои! — продолжал он, хмелея. — Я всегда думал, что пан гетман имеет против меня зуб и держит камень за пазухой… Так думала моя дурная голова… А верно, что дурная… хе, хе, хе!.. И зачем нам ссориться? — продолжал заплетающимся языком Палий, — зачем ссориться? Не надо этого. Пусть бабы ссорятся, да басурманы дерутся на кулаки… Хе, хе, хе!..
— Ну, и развезло же старого! — говорили гости, — можно подумать, что ему зелья подсыпали, дурманом попотчевали…
— На Украине есть люди, — не унимался старец, — есть! Есть Мазепа Иван, добрейшая душа, золотой человек… Есть Самусь — мой родич — знаете, панове, его?.. Все, все люди добры… А где Самойлович? Я хочу и его почеломкать…
Мазепа при воспоминании о Самойловиче нахмурился, как туча, гости замолкли, и многие спешили уйти незамеченными. Но гетман совладал с собой и еще раз обнял Палия.
— Не будем тревожить мертвых и заживо погребенных, а выпьем, друже, за, живых! — произнес Мазепа и заставил Палия до дна осушить чашу крепкого меду.
— Мазепа, друже… Самусь и… и Самойлович… — больше Палий не проронил ни слова. Голова его бессильно запрокинулась, седые усы рассыпались серебряными змеями на могучей груди, и он потерял сознание.
— Ну и мед же у гетмана!.. Хорошо, что я не пил того меду… — сказал старый сотник, пробираясь к двери.
— Ослабел наш старче, — заметил хозяин, сочувственно качая головой… — Эй, люди! Снести полковника на мою постель в опочивальню… Да бережно… Уложить его, — пусть отдохнет… Орлик, распорядись!..
При последних словах Мазепа сделал какой-то странный знак, и Орлик глазами ответил ему, что повеление будет в точности исполнено.
Прислуга унесла хвастовского полковника в дальние покои, и никому из присутствующих не пришло в голову, что нескоро, нескоро они увидят на коне знаменитого воина и защитника Украины.
Обед был окончен. В доме гетмана настала мертвая тишина. Но если бы кто-нибудь прошел анфиладу комнат и повернул налево, то до слуха его донеслись бы странные звуки: лязг железа, глухие удары молота и вторящие им такие же глухие стоны…
Затем уже нескоро раздался крик, дикий, нечеловеческий крик очнувшегося в оковах, звенящего цепями Семена Палия.
Когда Палий очнулся, в комнате было темно. В окно, перевитое железными прутьями, робко заглядывала трепетная зеленоватая звездочка.
— Не послушал своей старой: намочил усы в гетманских медах да винах, — вот и свалился, да еще на парадном обеде… Скверно, гадко, брр!.. И куда меня затащили?.. Комора — не комора, хата не хата!.. Бросили в угол на пол… Тьфу! Теперь бы квасу, настоянного на кислицах… Эх, кроме моей старой никто такого кваса не умеет сделать во всей округе… У москалей переняла она эту штуку… Семь дней гуляешь, голова — как чугунный казан, а выпил добрый поставец её квасу или узвару, — и сразу очнешься, и уже на плечах не казан, а голова, настоящая голова… Гм, и руки ноют, и ноги… Э, да что же это? Железо!..
Старец, хотел вскочить на ноги, но тяжелые оковы удержали его при земле. Теперь только понял Палий ужасную истину, и для него все стало ясно, как Божий день.
— Зазвать изменнически в гости на пир! Целовать, обнимать, называть братом и другом единым в то время, когда кузнец разводил огонь и прилаживал кандалы, когда стража по гетманскому приказу выбирает потяжелее цепи… О, проклятие!..
Грозно пронеслось это проклятие под низкими каменными сводами, вырвалось в узкий коридор, проникло в парадные покои и заставило вздрогнуть самого гетмана.
С невероятными усилиями Палий поднялся на ноги и подошел к окну, при чем цепи зазвенели, нарушая окрестную могильную тишину.
— Прощай, воля!.. Прощай, Украина!.. — выговорил он. По впалым щекам воина покатились жгучи, незнакомые ему слезы, слезы бессильной ярости, нестерпимой обиды.
Простояв несколько минут без движения, узник стал звать людей. Дверь приотворилась, и на пороге появилось два вооруженных с ног до головы сердюка. Один из них держал в руке фонарь.
— Что надо? — спросил старший из них, стараясь говорить по-московски.
— Что надо! — с грустью повторил Палий. — Не тебя, хлопче, мне нужно, а твоего гетмана проклятого мне надо, вот кого!..
— Не смей так говорить о нашем ясновельможном пане-гетмане! — закричали сердюки.
— Молчите, продажные души!.. Вы свою мать несчастную, свою Украину, продаете с вашим гетманом за злотые… Эх, вы!.. Ступайте и скажите Ивану Мазепе, что его Семен Палий ожидает.
Последняя фраза была произнесена таким повелительным тоном, что сердюки невольно подчинились голосу Палия.
Прошло около получаса, даже больше. Гетман не являлся, а в старой седой голове узника вихрем неслись обрывки мыслей и воспоминаний. Из этих обрывков создавалось что-то цельное, какие-то новые планы, но не долго. Наступал хаос, и все исчезало, все, кроме осознания горечи неволи и предательства.
— Когда меня ляхи бросили в магдебургскую крепость, я считал себя на веки погибшим и только молился! — раздумывал Палий, стоя у окна. — Вот и вымолил себе волю… Святой Микола помог мне выбраться из проклятой ямы… Ну, да и казачество тогда иное было: мазеповщина не успела еще развратить их души и сердце…
Да, вызволили меня мои козаки родные, и не раз после привелось мне их в бой водить. Теперь, все меньше и меньше таких людей, а скоро их вовсе будет мало или совсем не останется… Не устоять тогда Украине против натисков иноземных. О, мазеповщина, мазеповщина, дорого ж ты достаешься моему бедному народу!..
В эту минуту послышалось щелканье и звон отворяемого замка. В комнату, будто крадучись, проскользнул Мазепа.
— Чего крадешься? — с горькой усмешкой спросил Палий, — не бойся, — я не укушу.
— Цепных собак мне нечего бояться, а ты к тому же еще и старый пес, беззубый, — попытался сострить вошедший.
Ответом на эту плоскость был презрительный взгляд, заставивший смутиться даже Мазепу.
— Что тебе надо? — спросил после паузы гетман.
— За что, по какому праву ты изменнически лишил меня свободы? — в свою очередь, задал вопрос Палий.
— Я действовал по указу моего всемилостивейшего повелителя, великого государя московского и его пресветлого величества, царственного братца… Такова воля государей: повелели взять тебя под стражу, аки разбойника, и представить под караулом в «Приказ».