Кто бы мог подумать?
Отец смеётся:
— Чудак! Впрочем, иногда мне и самому не верится… Но факт! Штурман дальнего плаванья Василий Макарович Дёмин — тот самый Васька. Сейчас где-то в водах Атлантики обретается. Ведь как получилось. Наши войска пришли — немцы удрали, одни батраки остались. Видим вдруг — советский танк! Такое тут поднялось. Бежим, кричим. Одна девушка-полька давай полу шинели у солдата нашего целовать, тот даже перепугался. Ваську, вижу, какая-то сандружинница на руки подхватила. А как стали выяснять, кто, откуда — ведь в лагеря перемещённых лиц отправляли, а уж оттуда на родину, — Ваську спрашивают: «Ты чей?» А он: «Я Родькин». Думали, так его фамилия. Ну, я объяснил, что он свою фамилию точно не помнит, сначала мне что-то путал: Сосин, Сысин — как-то так, а потом говорит: «Нет, забыл я». А уж название родной местности и вовсе из его головёнки вымело. Ну и записали его как моего брата, на мою фамилию и отчество, и чтобы в Ленинградскую область, в наши места, вернуть. Меня взяли к себе военные. После войны я некоторое время в семье нашего полковника в Ленинграде жил, пока они не уехали, а я в общежитие ремесленного училища перешёл. Полковник для меня узнал тогда, в каком детском доме Васька Дёмин, брательник мой названый. Я туда ездил к нему, не терялись уже друг от друга.
— Да-а… — Костя в раздумье качал головой.
Очень трудно было поверить, что бравый моряк, приезжавший к ним в отпуск, — тот самый грязный, перепуганный Васька. Тем более что никакой косины у штурмана не замечалось, оба глаза смотрели прямо и с твёрдой ясной смелостью.
Как-то дядя Василий гулял с Костей, приводя в восхищение встречных мальчишек морской формой и выправкой. И сказал он Косте с задумчивой проникновенностью:
— Твой отец, Костя, мне и мать, и отца заменил. Он для меня — всё. Я считаю, что он мне не только жизнь, он мне душу спас. Ясно?
Житель снежной норы
Маленький смешной Васька-бедолага! Так ясно Костя его себе представлял: вихрастый, всё молчит. Папа говорил: Васька этот только с ним одним и разговаривал, а с другими губ не разжимал, слова от него не добьёшься.
Смеркалось. Маячили сугробы, кое-где высветленные рассеянным светом фонарей.
В одном мутно освещённом сугробе чернело отверстие. Чья-то нора? Лес неподалёку, неужто какой-нибудь зверь прямо в городе поселился?
Костя нагнулся, заглянул в берложку. Да там и впрямь кто-то ворочается и пыхтит.
Вытащив из снега полузатоптанную палку, Костя её концом ткнул в нору. Послышался вскрик. Высунулся… никакой не зверь — мальчишка! Сверкнули на Костю из-под ушанки испуганно-настороженные и гневные глаза:
— Ты чо?
— А ничо! — с любопытством разглядывая мальчишку, передразнил Костя. — Сам берлогу вырыл?
Мальчишка кивнул горделиво — ушанка сползла ему ниже бровей, он кулаком сдвинул её на затылок.
— Ага! Жить буду. Хлеба припас. — Утёр рукавицей нос и добавил с сожалением: — А колбасу уже съел.
— Жи-ить? Да ты замёрзнешь.
— Ничего мне не сделается.
Мальчонка вылез из своей норы. Был он небольшой, весь облепленный снегом, щёки красные, как спелые помидоры. Вдруг Костя заметил: один карий глаз у мальчишки слегка косит.
— Зовут тебя как?
— Акимов Анатолий Павлович, — важно ответил мальчишка. — Теперь я сам себе голова!
— Ну, вот что, голова. Отправляйся домой! У тебя уже и так нос подтекает. Поиграл — и хватит.
Мальчишка покрутил головой, прохрипел:
— Домой ходу мне нету!
— Это почему?
— Убьёт папка. Я дал дёру, он вслед: «Убью, стервец!»
— Натворил чего-нибудь?
— Радиолу я… об пол грохнул. Совсем, может, сгубилась. Навечно.
— Починить, наверно, можно. Да ты ведь не нарочно?
— А папке что нарочно, что не нарочно, всё одно. Я полез на стул и как-то сорвался. Локтем задел эту… ну, радиолу. Шуму, треску. А папка отдыхал, он с утра принял…
— Чего принял?
— Ну, напился. Не понимаешь? На работу ему идти не надо было, отгул, что ли. Как вскочит с дивана, как кинется! Я — бежать. Хорошо, в кухне успел хлеба схватить. И колбасу. Съел только уже. А лопатку в сенях. — Мальчишка зябко поёжился.
Костя положил руку ему на плечо:
— Пошли!
— Куда?
— Домой, ясное дело. Ты уже весь трясёшься, насквозь в снегу вывалялся.
Мальчишка ловко вывернулся, отскочил:
— Не пойду!
— Да никто тебя не убьёт!
— А не убьёт, так ещё хуже сделает. Его со двора сведёт! Обещался: «Ещё раз нашкодишь — совсем со двора сведу». И сведёт. Дальше сеней уже не пускает.
Мальчишка приплясывал и слегка полязгивал зубами. Мороз был небольшой, градусов семь, но ведь парень, должно быть, уже не один час по уши в снегу.
— Кого со двора сведёт? — осторожно приближаясь, спросил Костя.
— А Шарика. Я вот обживусь, к себе его возьму.
— В берлоге-то обживёшься? — Уже шага два всего отделяли Костю от зазевавшегося мальчишки. Да, Костя не ошибся: левый глаз у Анатолия Павловича Акимова немного косил. — Ты в каком классе?
— Во втором.
— В Первой школе учишься?
— Ага! А ты?
— И я в той же.
«Этот шкет старше того Васьки, — думал Костя. — И ведь сейчас нет войны, мирная, хорошая жизнь! И не замёрзнет он до смерти, простудится — факт, но застынет побольше и прибежит домой, не пропадёт… А бросить вот так его всё равно нельзя, нельзя!»
Костя ринулся к мальчишке, крепко ухватил его за руку и потащил за собой.
— Ты где живёшь?
— Пусти! Не пойду! Выискался! — орал мальчишка, вырываясь.
Он извивался, колотил Костю свободной рукой и вдруг ловко бросился ему под ноги. Оба упали в сугроб и забарахтались в снегу.
Костя сел, выплюнул набившийся в рот снег. Хватку он не ослабил, держал теперь второклассника Акимова за плечи.
— Постой! А мать твоя? Уже, наверно, ищет тебя.
Мальчишка буркнул:
— У меня мачеха. Поплачет — перестанет. Она папку больше моего боится.
Мачеха? Вот бедный-то!
Костя поднялся на ноги, поднял мальчика, кое-как его отряхнул.
— Ко мне пока пойдём. Обогреешься. А там видно будет.
Мальчишка воззрился на Костю из-под великоватой ушанки.
— И что ты ко мне привязался? — Он опять рванулся.
— Толька! — прикрикнул Костя. — Не дури! — Сгрёб мальца в охапку и поволок.
Мальчишка брыкался, ревел, пытался сесть в снег. У Кости спина взмокла, и отчего-то зачесался нос. А почесать нельзя: руки заняты. Он пригрозил:
— Вот как дам!
Прохожих на улице стало больше. На заводе кончилась дневная смена, люди спешили с работы. Мальчиков обогнала какая-то женщина. Оглянулась и приостановилась:
— Толька! Чего ревёшь? Мальчик, куда ты его тащишь? Натворил чего?
— Вы его знаете? — поспешил спросить Костя: не ушла бы! — Где он живёт?
— Да вон в тот проулок иди. Налево дом. — И повторила: — Натворил-то чего?
— Ничего не натворил. — И подумал: «Убежище совсем близко от дома устроил, дурачок! К нему придётся, до моего дома не дотащить…»
— Тебя Серафима давно ищет, все глаза проглядела, — сказала женщина Тольке и ушла.
— Видишь, ищут тебя, я же говорил! — Костя подтолкнул Тольку в спину.
— Ну и пускай! — зыркнул мальчишка на Костю глазами. Однако тащился за ним уже не сопротивляясь.
— Кто это — Серафима? — спросил Костя.
— А мачеха моя.
— Добрая она?
— Она-то что…
У калитки палисадника, за которым светился окнами одноэтажный дом, ходила взад-вперёд, тревожно оглядываясь, молодая женщина в наброшенном на голову платке. У ног её вилась небольшая остроухая дворняжка. Вдруг собака взвизгнула и опрометью кинулась к мальчикам. И вот она уже прыгает вокруг Тольки, норовит лизнуть в лицо.
— Шарик! Шарик! — Толька гладил собаку и смеялся.
