Голубиная охота

Иногда для потехи сверстники заставляли Геку быть штангой и били по нему мячом с близкого расстояния, а вратарь как бы невзначай сшибал с ног.
Гека был из большой семьи. Его мать Александра Александровна рожала девочек, а отцу Александру Александровичу хотелось, чтобы она принесла сына.
Гека появился на свет через четыре года после Милки; она была самой младшей из сестер и восьмой по счету. Милка охотно и много возилась с братом. Он называл ее няней. За ним и вся семья стала называть Милку няней.
Имя ему дали Гера. Он долго не выговаривал букву «р» и собственное имя произносил так: «Гека». И привилось: Гека да Гека.
Александра Александровна испытывала к сыну неприязнь: вон сколько из-за него девок в семье. И все, кроме няни, невестами ходят, красивую одежду требуют. Ночь — дрожи: как бы с какой-нибудь чего не случилось.
Сестры родились в землянке, что особняком и выше других землянок была врыта в крутой склон Третьей Сосновой горы, где не было деревьев, но зато росли фиалки, сон-трава, заячья капуста и дикий чеснок, цветущий стрельчатыми светло-фиолетовыми цветами.
Александр Александрович был сварщиком нагревательных колодцев на огромном блюминге. Из разговоров отца с матерью Гека знал, что работа у отца жаркая-жаркая, что он следит за температурой раскаленных слитков; они чуть поменьше трамвайных вагонов и находятся в огненных колодцах, посаженные туда двурукими подъемными кранами.
Сварщики, приходившие в гости к Иговлевым, хвалили самого:
— Лучше сварщика не найдешь ни в Кузнецке, ни в Мариуполе. Слитка не оплавил, слитка не застудил.
Покамест не поднялись старшие дочери да хватало денег, Александра Александровна была домашней хозяйкой. Потом муж устроил ее через главного прокатчика маркировать слитки.
Она терпеливо переносила жгучий заводской зной и угар маркировочных красок. Потом ее перевели в подкрановые рабочие. С тех пор как она поступила на завод, голос у нее огрубел, растрескался, потому что, как однажды объяснил Геке отец, она много пила ледяной газировки и громко кричала на машиниста крана, если он неправильно выполнял ее команды.
С аванса и получки отец покупал водку. Мать варила куриный суп в ведерной эмалированной кастрюле. На закуску приносила из подвала вилок соленой капусты и маринованных маслят.
Выпивали они вдвоем. Самая старшая среди сестер учительница Алевтина Александровна не выдерживала сивушного духа.
Аннушка шла по возрасту за Алевтиной Александровной, она продавала спиртное, набаловалась, и поэтому дома ей не подавали даже в праздники.
Третья сестра, Аринка, копировщица проектного отдела металлургического комбината, гуляла с инженерами и не признавала никаких вин, кроме шампанского; остальным сестрам было рано пить.
Выпив, мать быстро хмелела, и если Гека попадался ей на глаза, то непременно сетовала, что он вареный какой-то, ни к чему не имеет способностей. Другие вон выжигают выжигателем портреты, выпиливают лобзиком рамки для фотокарточек, бегают в кружок, где собирают телевизоры, поют или танцуют…
— Погоди, Шура, выйдет еще толк из нашего сынка.
— Толк выйдет, бестолочь останется.
— Себя вспомни.
— Я такая уж корову доила. И никто из детишек надо мной не надсмехался. Заденет кулаком ли, языком ли, спуску не дам. Недотепа он, некудыка.
— Наступит перевалка. Неправда. Думаешь, спроста видит интересные сны? Неспроста. Есть в нем тайный механизм. Но реле не срабатывает. Время не наступило.
Гека испытывал безразличие к тому, что о нем говорили. Он ждал, когда отец перестанет пререкаться, посадит на колени, попросит рассказывать сны.
Никому Гека не рассказывает снов, сколько ни просят, лишь отцу да сестре Алевтине, которая считает, что он ребенок как ребенок, правда, она грозилась отдать его в школу дебилов, когда ему совсем не хотелось учиться и он получал «колы». Трезвым Александр Александрович редко разговаривал с сыном. Но когда выпьет, посадит поперек колен, пощекочет подбородком, выдохнет:
— Рассказывай.
И Гека рассказывает о том, как увидел себя среди синих гусей. Была желтая пустыня, а в пустыне синие гуси. Он полез с песчаной кучи по солнечному лучу. А гуси пели снизу ласковыми голосами, как тетеньки, которые поют по радио. Гуси попеременке взлетали к нему на луч и сыпали в карман ириски «Тузик». Он сосал ириски и лез по лучу. Лез долго-долго, сорвался и стал падать. Синие гуси превратились в пух, и он не убился.
Сон про то, как Гека стал пчелой и жил в улье, отец заставлял повторять очень часто: уважал пчел, потому что они трудолюбивые, как люди, но люди должны перенять у них характер — не враждовать в своих семьях, да и вообще между собой.
Случалось, что отец перепивал. По его лицу, как по скалам Третьей Сосновой горы, бежали вилючие ручейки. Он огненно дышал сыну в ухо.
— Столько лет ты не шел и не шел. И вот пришел. Ты должен приносить пользу, как блюминг. Один как весь наш блюминг! Ладно?
Гека плохо представлял, что такое польза и блюминг. Становилось скучно.
— Не хочу.
— Нужно.
— Зачем?
— Будут везде синие гуси.
— Синие гуси только во сне.
— Эх ты… Но я прощаю. Ветер у тебя в голове и никакого жизненного понятия.
2
Кудрявый белокурый художник свистел, сидя на раздвижной лестнице. В одной руке он держал круглое стекло, на котором блестели похожие на птичий помет кучки разноцветной масляной краски, в другой — кисть с тонким длинным черенком.
Художник рисовал пятна на спине леопарда. Художник был вертиголовым. Мазнет кистью по жести — ею обит забор — и поглядит на тропинку, протоптанную через пустырь. Заметит на тропинке девушку, еще громче засвищет.
Гека остановился около лужи, над которой возвышалась раздвижная лестница.
Он возвращался из гастронома, куда ходил за хлебом. Там в винно-водочно-соковом отделе торговала Аннушка. В кожимитовой хозяйственной сумке, надетой на Гекины плечи, лежало три буханки хлеба и два батона.
Леопард на жести получался не очень гладкий и не очень гибкий.
Веселый художник спросил у Геки:
— Сойдет?
Гека не стал врать и сказал, что леопард не очень гладкий и не очень гибкий.
— Что бы ты понимал, малыш. Впрочем, я всего-навсего старший служитель зверинца. Да… огорчил ты меня.
Гека не поверил, что он может чем-нибудь огорчить такого взрослого человека.
За забором раздался страшный рев. Гека не мог разобрать, кто ревет.
— Дядь, кто?
— Аллигатор.
— Кто?
— Крокодил.
— Обманываешь.
— Иди проверь. Впрочем, подожди. Сам отведу.
Как только Гека очутился в кольце забора, он увидел вольер с птицами. Голошеий сип трепыхал огромными крыльями. Уцепившись крючьями когтей за сетку, таращил филин желтые глаза. Железисто-рыжий страус важно ступал по опилкам. Розовый фламинго стоял на одной ноге. Веки-шторы опущены. Но, наверно, не спит. Вспоминает острова на морях-океанах.
Шли в коридоре из обезьяньих клеток. Месили глинистую грязь. Вчера был ливень.
Аллигатор лежал в стеклянном домике. От его рева домик знобило. Вода в крохотном бассейне, где мок хвост крокодила, морщилась.
Старший служитель похлопал в ладоши, но аллигатор не затворил пасть. Тогда он оттянул на себя сетку, ограждавшую стеклянный домик, и отпустил. Сетка запрыгала, засвиристела.
— Ну, чего орешь? Жратвы хватает. Ну? Тебя спрашивают? Триста лет прожил и все не доволен. Радоваться надо, балбес ты зубастый.
— Дядь, может, ему жить надоело?
— Тварям жить не надоедает. Ты слыхал, малыш, что крокодил моргает раз в столетие?
— Обманываешь?
— Опять?
— Можно, я проверю?
— На век тебя не хватит. Пойдем. Послезавтра откроем зверинец. Доставай тридцать копеек на билет и смотри с утра до ночи.
— Я немно-ожечко.
— Уговор — к клеткам не подходить.
3