Мишка, Серёга и я

— Котангенс, — повторил у доски Синицын, жалобно глядя на Сашку. — Котангенс — это прилежащего… сейчас…
— Что сейчас? — страдальчески спросил Геннадий Николаевич.
— Прилежащего… — промямлил Синицын.
Сашка Гуреев, делая вид, что изучает свою тетрадь, проговорил вполголоса:
— Отношение прилежащего катета.
Внезапно мне стало ясно, почему Сашка подсказывает. Я чуть привстал и — конечно же! — увидел на его тетради американский карандаш с ластиком (этот карандаш давно нравился Сашке. Он даже пытался выменять его у Синицына).
— Кто подсказывает? — резко спросил Геннадий Николаевич.
Мы замерли. Целую минуту в классе было тихо. Любой педагог удовлетворился бы нашим молчанием и продолжал бы урок. Но Геннадий Николаевич грозно повторил:
— Я спрашиваю, кто подсказывает?
Неужели он действительно думал, что виновник признается?
— Хорошо же! — сказал Геннадий Николаевич, садясь за стол и раздраженно захлопывая журнал. — Будем ждать, пока вы не признаетесь. А ты, Синицын, садись. Плохо.
Мы по-прежнему молчали, прилежно глядя на классного. Андрей, которого пнули сзади, когда он усаживался за парту, даже не пикнул.
Геннадий Николаевич достал из портфеля свой блокнотик, но, так и не раскрыв его, вскочил и принялся ходить по классу. На Вячеслава Андреевича он старался не смотреть.
Мне было неясно, чего ждет директор. Почему он сам не выгонит Гуреева из класса?
— Ну, что же, будем молчать? — веско сказал Геннадий Николаевич. Он подошел к окну, постоял, смотря на улицу, и нетерпеливо спросил: — Долго еще вы будете молчать?
Кто-то хихикнул. Заскрипели парты. Нам постепенно делалось весело. Еще минута — и в классе начали бы откровенно смеяться. Нужно было принимать срочные меры.
Видимо, почувствовав это, Мишка Сперанский показал кулак сидевшему с невозмутимым видом Гурееву, шумно вздохнул и поднялся.
— Геннадий Николаевич, простите, — сердито проговорил он.
Отмахнувшись от Сергея, который тянул его за гимнастерку, Мишка вызывающе повторил:
— Это я подсказал. Простите.
Геннадий Николаевич живо обернулся.
— Ага! — сказал он с облегчением. — Нет, Сперанский, не прощу. Двойка. — И торопливо пошел к столу.
Это было просто нечестно. Даже если бы Мишка и в самом деле подсказывал, все равно он не заслуживал «пары»: он же сам признался.
Я представил себе, что станет твориться у Сперанских, когда там узнают про эту двойку. Мишка еще ни разу в жизни не получал плохих отметок.
Вдруг Серёга вскочил со своего места и громко заявил:
— Геннадий Николаевич, Сперанский врет! Это я подсказывал.
— Брось свои фокусы, Иванов, — открывая журнал, проговорил Геннадий Николаевич.
— Честное слово же! — с отчаянием крикнул Серёга. — Что вы, мой шепот не узнали?
Тут я тоже не выдержал.
— И не Сперанский и не Иванов, — сказал я, поднимаясь. — Вячеслав Андреевич видел кто.
Гуреев побледнел и угрожающе посмотрел на меня.
Костя Борисов, который сидел рядом с Гуреевым, сейчас же встал и решительно сказал:
— Это я подсказывал.
Геннадий Николаевич, так и не поставив отметки в журнале, бросил ручку на стол. Она покатилась и упала на пол. (Лариска Деева некстати проговорила: «Геннадий Николаевич, у вас вставочка упала».)
— Может, еще кто хочет сознаться? — угрожающе спросил классный.
Теперь терять было уже нечего. Несколько человек молча поднялись из-за парт. Даже Валька Соломатин встал.
Директор, который сидел рядом с ним, посмотрел на Вальку снизу вверх и весело сказал:
— Я что-то не слышал, чтобы ты подсказывал.
— Учителя никогда не слышат, — без всякого смущения возразил Валька. — Геннадий Николаевич, это вправду я.
— Садитесь, — устало сказал Геннадий Николаевич и сам тоже опустился на стул.
Аня Мальцева, подобрав упавшую ручку, осторожно положила ее перед Геннадием Николаевичем.
— Вот, — негромко проговорила она.
Геннадий Николаевич даже не взглянул на Аню.
Мишка, пошептавшись с Ивановым, встал и виновато спросил:
— Геннадий Николаевич, вы кого-нибудь вызовете? Или, может, объяснять будете?
Классный сначала не ответил. Только когда Сперанский сел, он проговорил упрямо:
— Будем молчать. Пока не признается тот, кто подсказывал.
— Да ведь ничего же не выйдет, — жалобно сказал Серёга. И, глядя в потолок, проговорил уже совсем другим, злым голосом: — Вставай, гад! Хуже будет!
Сзади меня тоже сказали:
— Ты не думай, что сильный. Признавайся лучше!
Еще с трех или четырех парт почти одновременно добавили:
— Признавайся, а то хуже будет!
Геннадий Николаевич заинтересованно поднял голову. Голоса на всякий случай смолкли.
— Вячеслав Андреевич, — неожиданно обратился к директору наш классный. — Можно вас на минутку в коридор?
— Понимаю, — сказал директор. — Но не рискованно ли?
— Нет, Вячеслав Андреевич, честное слово, нет. Только на одну минутку.
— Смотрите! — согласился директор, вставая.
Мы поняли, что Геннадий Николаевич нарочно дает нам остаться одним.
Что ж, это было неплохо придумано.
Мы терпеливо дождались, пока взрослые выйдут в коридор. Только Геннадий Николаевич тщательно закрыл за собой дверь, ребята, повскакав из-за парт, окружили Гуреева.
— Что же ты, идиот, делаешь? — спросил Мишка.
— Он за американский карандаш продался! — крикнул я запальчиво.
— А чего вы все? — огрызнулся Гуреев. — Подумаешь, будто вы не подсказываете… А ты, Верезин, заработать хочешь, да?
Серёга, растолкав ребят, подошел к Гурееву вплотную.
— Будешь признаваться? — спросил он.
— Сам признавайся!
— Смотри, Сашка! — угрожающе сказал Серёга.
— Пошел ты! — сказал Гуреев усмехнувшись и развалился на парте.
Он был самым сильным из нас и мог никого не бояться.
— Гнида ты! — презрительно сказал Серёга. — За карандаш продался. Я бы на твоем месте этот карандаш Синицыну в морду швырнул.
Гуреев побагровел.
— Знаем таких! — сказал он. — Швырнул бы, как же!
— И швырнул бы! В форточку!
— Ну швыряй!
— И швырну!
— Ну швыряй!
— Давай карандаш!
— Хитрый! Видали таких! Мой карандаш бросит! Ручку свою брось. (У Серёги была авторучка, которую он собирал по частям чуть ли не месяц.)
Серёга в упор посмотрел на Гуреева. Глаза его сделались узкими и жесткими. Вдруг, не говоря ни слова, он с разбегу вспрыгнул на подоконник. Через минуту вечное перо — единственное Серёгино богатство — черной черточкой вылетело в открытую фрамугу.
— Видел? — сурово спросил Серёга, спрыгивая.
Гуреев не ответил. Он только спрятал карандаш в карман и уставился в свою парту.
Мы стояли вокруг и ждали.
— Ладно, — буркнул наконец Сашка. — Зовите Геннадия.
Аня подбежала к двери и радостно закричала:
— Геннадий Николаевич, можно!
Войдя в комнату, Геннадий Николаевич с тревогой осмотрел нас (директор задержался в дверях). Мы вытянулись у парт. Лишь Сашка Гуреев сидел, угрюмо царапая пером тетрадь.
— Садитесь, — настороженно сказал Геннадий Николаевич.
Мы сели. Гуреев мрачно оглянулся и встал.
— Геннадий Николаевич, это я. Простите, — проговорил он.
Наш классный просиял. Он с торжеством взглянул на директора.
— Ваша правда! — весело сказал тот. — Ну я, пожалуй, теперь пойду. Как?
— Может, посидите еще немного? — счастливо попросил Геннадий Николаевич. — Хоть пять минут.
Вячеслав Андреевич, колеблясь, взглянул на часы, потом усмехнулся и пошел к задней парте.
— Ну-с, — сказал нам Геннадий Николаевич своим тоном старого, опытного педагога. — Сейчас мы продолжим опрос. Кто у нас пойдет к доске? — И он раскрыл журнал.
— Геннадий Николаевич, — проговорил Гуреев, который все еще продолжал стоять. — Может, мне выйти из класса?
— К доске у нас пойдет… пойдет… — тянул классный. — К доске у нас пойдет Соломатин.
— Геннадий Николаевич, — снова подал голос Гуреев. — Ладно уж, ставьте двойку.