Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)

  
+35° Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)
   
ГЛАВА ПЕРВАЯ
 
Мы сидели в купе уже, наверное, целых полчаса. Мама, расстроенная, готовая каждую минуту заплакать, торопливо втолковывала мне напоследок, что такое хорошо и что такое плохо, с кем я должен и с кем не должен дружить. Папа смотрел в окно, изредка оборачиваясь и подмигивая сочувственно: терпи, брат, ничего не поделаешь! Катька, моя младшая сестренка, прыгала, как белка, с полки на полку и тоненько тянула свою очередную нескладуху — она их пекла, как блины, по дюжине в минуту:
 
 
Мы уезжаем к морю,
 
А Толька остается дома.
 
Мы будем купаться в море,
 
А Толька пусть ходит грязным…
 
 
В другое время я бы ей показал грязного Тольку. А сейчас… Что я мог сейчас сделать? Вот только проворчать негромко:
— Как дам…
— Что? — удивленно спросила мама.
— Я… я не тебе… Я про свое.
— Он про свое! Я с ним говорю, как со взрослым, сознательным человеком, а он сидит и думает про свое!.. Третий раз тебя спрашиваю: где ключ от квартиры?
— А, ключ! Тут. — Я хлопнул себя по левому карману брюк.
— А деньги?
— Тут. — Я хлопнул по правому карману и сразу же вспомнил: — Ой, я их дома оставил!
— Вот! — мама повернулась к пале. — Ты слышал, Женя?
— Ничего страшного.
— Он их потерял — неужели не понимаешь?
— Ничего не потерял, — сказал я. — В кухне лежат, на столе.
Папа полез за бумажником.
— На тебе еще пять рублей. На случай, если все-таки потерял.
Он подмигнул мне и чуть заметно улыбнулся. Я тоже улыбнулся осторожно, так, чтобы мама не заметила. Ну папка! Он еще дома хотел мне сразу дать пятнадцать, но мама не разрешила, сказала, что не надо, меня баловать, хватит и десяти. Пять рублей на дорогу — туда и обратно, пять рублей на всякую всячину.
— Ой, Женя, если с мальчиком что-нибудь случится…
Мама приложила платок к к мокрым глазам и выбежала в коридор плакать.
— Не расстраивайся, Толюха, — папа хлопнул меня по плечу. — Ты же знаешь, мама у нас немножко плакса.
Катьки до этого не было слышно, притихла где-то там на верхней полке, а тут сразу подала голос:
— А я маме скажу!
— Что скажешь? — не понял папа.
— Что ты обзываешься.
— Она скажет, — предупредил я.
— Моя дочь? Не верю! Я же ее знаю.
— Ты целые дни на работе. А я вот точно знаю — как что, сразу ябедничать.
— А я маме все скажу, и она тебе задаст, — опять завела Катька на свой противный мотив.
Папа послушал немного, потом встал, открыл дверь купе.
— Лиза! Лиза, иди сюда. Тебе Катя что-то хочет сказать… Ну, Катя, говори маме! Говори, что молчишь?
Катька сморщила нос и вдруг как заревет. Есть все-таки у человека какие-то остатки совести.
— Зачем ты? — мама с упреком взглянула на папу и взяла Катьку на руки. — Не надо, Катюша, маленькая моя, хорошенькая моя. Обидели девочку.
— Не заступайся за нее, пусть ревет сколько влезет, — строго сказал папа. — Она сама виновата. Детей надо отучать от дурного.
Лучше бы он этого не говорил. Мама сразу вспомнила, что и меня надо отучать от дурного, и опять началось:
— В ванной кран не открывай — он протекает… Магнитофон не крути, опять испортишь, как тогда — уплатили пять рублей за ремонт… В буфет не лазить, слышишь? Там ничего вкусного нет… И смотри, на поезд не опоздай — папа уже телеграмму дал дяде Володе — он будет встречать…
Так продолжалось до тех пор, пока проводница не закричала в, коридоре:
— Провожающих, прошу выйти из вагона.
На перроне, в самую последнюю минуту, когда я уже считал, что все обошлось, мама стала, плача, обнимать и целовать меня так, будто мы не прощались, а, наоборот, встретились после трехлетней разлуки. Все смотрели в нашу сторону и улыбались — и проводница с желтым флажком в руке, и носатый железнодорожный милиционер в фуражке с малиновым околышком. Даже четверо развеселых дяденек за ресторанным столиком, — и те пялились на нас через широкое вокзальное окно.
Мне сразу стало, жарко, лоб покрылся испариной: другие краснеют, когда волнуются или когда им стыдно, а я потею. Почему маме обязательно нужно целоваться при всех? Чем хуже в купе?
Вот папа — совсем другое дело! Папа подал мне руку, тряхнул:
— Действуй!
Это, я понимаю, по-мужски!
Катьку из вагона не пустили, и она ревела в одиночку, прижавшись носом к окну в коридоре.
Наконец кончились мои муки. Поезд незаметно тронулся, провожающие сразу, заулыбались, замахали платочками обрадованно — видно, не одного меня истомили вокзальные страдания. Я тоже махнул разок, потом сунул руки в брюки и стал смотреть вслед поезду, пока он не затерялся среди множества других составов и путей.
И сразу почему-то стало грустно. Ведь я не увижу их долго, долго. Месяц, даже больше. Ни маму, ни папу, ни Катьку.
Я вспомнил, как они вот только сейчас, минуту назад, стояла за окном вагона, несчастная такая, вся зареванная.
Стало еще грустней. Я даже забыл, что мне предстояло. А ведь, наверное, во всем нашем городе не нашлось бы такого мальчишки, который не позавидовал бы мне.
Потому что…
Тут кто-кто как даст мне по плечу! Я сразу шарахнулся в сторону.
— А-а, испугался, Толян!
Колька Птичкин, из нашего класса пацан. Улыбается, довольный.
— Тебя-то, Птичка? Ха-ха! Просто я задумался.
А Птичка нарядный такой, в новых джинсах — кругом молнии и медные полоски. И значок на груди, пять соединенных между собой колец — Токийская олимпиада. Это богатство — и джинсы, и значок — все ему брат на днях из-за границы привез — ребята уже успели мне доложить.
— Видел? — Птичка пятит грудь — чтобы я заметил значок и в восторг пришел.
— Этот? Токийский? — я небрежно тронул пальцем значок. — У Котьки — пацан такой у нас во дворе — целых три токийских и два римских. Он мне по одному отдает— хоть сейчас бери.
С Птички сразу вся спесь слетела.
— Ой, Толян, я тебе за римский десять испанских колоний дам. Даже двенадцать. — И лезет в джинсы за кляссером, там у него марки для обмена. — Пошли к вам, а?
— Нет, не могу. Мне за билетом надо.
— Куда едешь?
— Все равно не, знаешь. Село Малые Катки.
— Пионерлагерь?
— Археологическая экспедиция… Ну, будь, Птичка. У меня еще дел — вот так.
И пошел в билетный зал, оставив его с раскрытым ртом.
Я нисколько не хвастал, я правда завтра утром должен был ехать в Малые Катки. Дядя Володя, папин друг, археолог, еще зимой, предложил мне на летние каникулы ехать с ним в экспедицию. Папа был не против. Мама в принципе тоже. Но она, конечно же, не упустила случая и заявила, что я должен еще заработать право на эту поездку. А что такое «заработать право» — это все ребята знают. Целых пять месяцев я корпел над алгеброй, исправляя тройки первого полугодия, беспрекословно бегал за хлебом, не дразнил Катьку — по крайней мере, при маме.
Я честно заработал право на поездку к археологам. И все равно в последний момент чуть не лопнуло. Ангина… Где она была зимой, когда математичка в обмен на четверку выжимала из меня последние соки? Где ангина была весной, когда физкультурник гонял нас, как зайцев, через еще не высохшие грязные овраги — эта каторга громко называлась кроссом по пересеченной местности. А тут, уже после школы, накануне отъезда, прицепилась ко мне и уложила в постель на целую неделю.
Экспедиция ждать не могла, у экспедиции свои научные цели. Дядя Володя уехал без меня, а мама стала мне красочно расписывать прелести жизни у Черного моря — они собирались туда с папой и Катькой. Я лежал целыми днями на спине и мрачно смотрел в потолок. Ничего мне не было так жаль, как четверки по алгебре. Сколько фильмов пропущено, сколько книг не дочитано из-за этой несчастной четверки. И все зря, зря!