В Бюллербю всегда весело

— Посадите её сначала на горшок, а потом переоденьте, — сказал он перед уходом.
Хотела бы я знать, попробовал ли он сам хоть раз посадить Черстин на горшок. Было бы интересно посмотреть, как это у него получилось. Мы с Анной старались изо всех сил, но безуспешно. Черстин сделалась негнущаяся, как палка, и орала во всё горло.
— Вот глупый ребёнок! — воскликнула я, но тут же вспомнила, что так говорить с маленькими детьми нельзя.
Поскольку нам не удалось посадить Черстин на горшок, мы начали её переодевать. Я держала её на руках, Анна же натягивала на неё сухое бельё. Черстин извивалась как угорь и громко плакала. На это у нас ушло полчаса. После переодевания мы с Анной сели отдохнуть. Пока мы отдыхали, Черстин перестала плакать, сказала «Эй! Эй!», залезла под кухонный стол и пустила там лужу. Потом она вылезла оттуда и сдёрнула со стола клеёнку с чашками. Чашки, конечно, разбились.
— Противная девчонка! — сказала Анна как можно спокойнее и ласковее.
Она вытерла лужу и собрала осколки, а я сняла с Черстин мокрые штанишки. Пока я искала чистые штанишки, Черстин убежала на улицу. Мы догнали её возле хлева. Улле высунул голову и закричал:
— Вы что спятили? Почему вы позволяете ей ходить без штанов?
— А мы и не позволяем! — ответила Анна. — Если хочешь знать, она у нас разрешения не спрашивала.
Мы втащили Черстин в дом и надели на неё сухие штанишки, несмотря на то, что она всё время извивалась и орала.
— Пожалуйста… будь… паинькой… — говорила Анна почти спокойно и ласково.
Мы надели на Черстин самое нарядное платьице, потому что другого не нашли. Оно было очень хорошенькое, со складочками и оборочками.
— Смотри не запачкай платьице! — сказала я Черстин, хотя она явно не понимала, что ей говорят.
Она тут же подбежала к печке и выпачкалась в золе. Мы отряхнули золу, но платье стало уже не таким белым. Черстин очень смеялась, пока мы её чистили. Она думала, что мы с ней играем.
— Двенадцать часов! — вдруг сказала Анна. — Пора её кормить.
Мы разогрели шпинат, который стоял в кастрюльке на плите, потом я посадила Черстин на колени, и Анна принялась её кормить. Черстин сама широко-широко раскрывала рот.
Анна сказала:
— А всё-таки она очень хорошая девочка!
В ответ на это Черстин сказала «Эй! Эй!»
и так толкнула ложку, что шпинат полетел мне прямо в глаза. Анна от смеха чуть не выронила тарелку. Я даже немного обиделась на неё. Черстин тоже смеялась, хотя она, конечно, не понимала над чем смеётся Анна. Она-то считала, что так и надо, чтобы шпинат попадал людям в глаза.
Когда Черстин наелась, она стиснула зубы и стала отталкивать ложку. Остатки шпината вылились ей на платье. Потом она пила компот. Теперь нарядное платьице Черстин было не узнать — из белого оно стало пёстрым, ну и чуть-чуть белым там, куда не попали ни шпинат, ни компот.
— Как хорошо, что после обеда она будет спать! — сказала Анна.
— Да, очень, — вздохнула я.
С большим трудом мы снова раздели Черстин и натянули на неё ночную рубашечку. На это ушли последние наши силы.
— Если кому и нужно сейчас поспать, так это нам, — сказала я Анне.
Мы уложили Черстин в кроватку, которая стояла в комнате рядом с кухней, и вышли, притворив за собой дверь. Черстин стала плакать. Сначала мы делали вид, что ничего не слышим, но она плакала всё громче и громче. Наконец Анна просунула голову в дверь и крикнула:
— Сейчас же замолчи, противная девчонка!
Всем известно, что с детьми надо говорить спокойно и ласково, но иногда это не получается. Хотя, конечно, газеты правы — дети становятся несносными, если на них кричат. Во всяком случае, наша Черстин. Она просто зашлась от визга. Мы побежали к ней. Она обрадовалась, стала прыгать в кроватке и кричать «Эй! Эй!» Пока мы с ней сидели, она продолжала прыгать. Потом просунула руку между прутьями кровати, погладила меня и прижалась щекой к моей щеке.
— Всё-таки она очень милая, — сказала я.
Но тут Черстин укусила меня за щеку и след от её зубов был виден потом два дня.
Мы снова уложили её и попытались завернуть в одеяло. Черстин мигом его скинула. Когда она скинула одеяло в десятый раз, мы перестали ее заворачивать, а сказали спокойно и ласково:
— Надо спать, Черстин! — И вышли из комнаты.
Черстин завопила благим матом.
— Пусть себе кричит, — сказала Анна. — Я больше не пойду к ней.
Мы сели за кухонный стол и попытались разговаривать. Но не смогли, потому что Черстин кричала всё громче и громче. От её крика нас прошибал холодный пот. Иногда она на несколько секунд замолкала, словно собиралась с силами.
— Может, у неё что-нибудь болит? — испугалась я.
— Наверно, у неё болит живот! — сказала Анна. — Вдруг это аппендицит?
Мы опять побежали к Черстин. Она стояла в кроватке, и глаза у неё были полны слёз. Увидев нас, она запрыгала и засмеялась.
— Ничего у неё не болит! — сердито сказала Анна. — Ни живот, ни голова! Идём!
Мы закрыли дверь, уселись за стол, и от крика Черстин нас снова начал прошибать холодный пот. Но неожиданно в комнате Черстин воцарилась тишина.
— Ой, как хорошо! — сказала я. — Наконец-то она уснула.
Мы вытащили лото и стали играть.
— Детей нужно всегда держать в постели, хоть будешь знать, где они находятся, — сказала Анна.
В ту же минуту мы услышали какие-то подозрительные звуки. Такими звуками маленькие дети обычно выражают своё удовольствие.
— Ну это уж слишком! — воскликнула я. — Неужели она ещё не спит?
Мы подкрались к двери и заглянули в замочную скважину. Кроватку мы увидели, но Черстин в ней не было. Мы влетели в комнату. Угадайте, где мы нашли Черстин? Она сидела в камине, который был недавно вычищен и побелен. Но после того как в него забралась Черстин, он был уже не белый, а чёрный. В руках у неё была банка с гуталином. Черстин вымазалась гуталином с головы до ног. Волосы, лицо, руки и ноги у неё были чёрные, как у негра. Наверно, дядя Нильс забыл перед отъездом закрыть банку.
— Эй! Эй! — крикнула Черстин, увидев нас.
— А что пишут в газетах, бить детей можно? — спросила я.
— Не помню, — ответила Анна. — Мне уже наплевать, как надо обращаться с детьми.
Черстин вылезла из камина, подошла к нам и хотела погладить Анну. Анна заорала во всё горло:
— Не смей меня трогать, негодница!
Но Черстин не желала слушаться. Она стала хватать Анну руками. И хотя Анна пыталась увернуться, лицо у неё всё-таки оказалось в гуталине. Я засмеялась так же, как смеялась Анна, когда мне в глаза попал шпинат.
— Тётя Лиза подумает, что мы променяли Черстин на негритёнка, — сказала я, вдоволь насмеявшись.
Мы не знали, как лучше смыть гуталин с Черстин, и решили спросить у Бритты. Так как Анна всё равно уже была грязная, она осталась с Черстин, а я побежала к Бритте, которая была простужена и лежала в постели. Когда я рассказала Бритте, что случилось, она сказала:
— Ду и дяди!
Она хотела сказать «Ну и няни!», но из-за насморка у неё получилось «Ду и дяди!» Потом Бритта отвернулась к стене и сказала, что она больна и не обязана знать, как смывают гуталин.
Тем временем Улле пришёл из хлева и страшно разозлился, когда увидел чёрную Черстин.
— Вы что, с ума сошли? — закричал он. — Зачем вы её выкрасили в чёрный цвет?
Мы пытались ему объяснить, что мы её не красили, он нас и слушать не хотел. Он сказал, что нужно издать закон, который запрещал бы таким, как мы, ухаживать за детьми. И ещё он сказал, чтобы впредь мы упражнялись на каком-нибудь другом ребёнке.
Но всё-таки мы втроём согрели котёл воды и вынесли его на лужайку. Потом мы вывели туда Черстин. От её ножек на полу остались маленькие чёрные следы. Мы посадили Черстин в лохань и намылили её с головы до ног. И мыло, конечно, попало ей в глаза. Тут же Черстин завизжала так, что даже Лассе и Боссе прибежали узнать, не режем ли мы поросёнка.
— Нет, — сказал Улле. — Это Лиза с Анной упражняются на нашей Черстин.