Рассказы о пограничниках
Согнувшись, придерживая Тюменева здоровой рукой, Андрей пошире расставил ноги и зашагал. Шагал он медленно, боясь споткнуться о камень или угодить в трещину или бомбовую воронку.
— Тюменев, Георгий, слышишь меня?
Тюменев не отвечал. Может быть, он опять потерял сознание, а может быть, забылся. Андрей рискнул прибавить шаг. Сначала он считал шаги, но вскоре сбился со счета. Одна неотвязная мысль владела сознанием: «Скорее надо идти, скорее…»
Оступился Андрей на ровном месте. Правая нога почему-то вдруг подвернулась, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть: острая боль пронзила лодыжку. С трудом сохраняя равновесие, балансируя свободной рукой, Андрей приподнял ногу — боль тут же отпустила. Однако стоило ему стать на эту злосчастную ногу, как он чуть было не упал: словно кто-то наотмашь ударил по щиколотке поленом.
Раза два или три пытался он сдвинуться с места, но не смог, и его охватило отчаяние: «Что ж теперь делать?»
— Оставь меня, иди один, — прошептал Тюменев, будто разгадав лихорадку мыслей незнакомого друга.
Голос у Тюменева был совсем слабый, слова срывались у него с языка с какими-то всхлипами.
— Сейчас, браток, сейчас все будет в порядке! — Придерживая Тюменева, Андрей опустился на четвереньки и пополз.
Где-то высоко в темном небе пролетели на бомбежку вражеских позиций наши дальние бомбардировщики. Андрей узнал их по гулу моторов. Отбомбившись, самолеты возвратились обратно, а он все полз и полз по припорошенным снегом камням.
Левая рука горела, и на нее нельзя было опереться. Маскхалат давно изодрался в клочья; были продраны и ватная куртка и ватные штаны. Андрей в кровь иссек колени и правую руку. Он был весь мокрый от пота, в груди у него сипело, то и дело нападали приступы кашля. Тогда он останавливался и, заткнув рот рукавицей — поблизости могли быть враги, — натужно кашлял в нее.
Лечь бы в снег, отдохнуть, уснуть бы хоть на несколько минут! Но это невозможно.
Временами Андрею казалось, что Тюменев умер. Тогда он ложился на снег, прислушивался: дышит ли? — и снова полз, волоча вывихнутую ногу.
Его мучила жажда, и, лишь еще более распаляя ее, он глотал снег. Вместе со снегом ему попадались замерзшие ягоды морошки и брусники. Горьковато-кислые, водянистые, они не утоляли голода, а вызывали противную оскомину, и все же, морщась, он с усилием проглатывал их, потому что не ел уже более суток.
А Тюменев словно бы прибыл в весе за эти часы: тащить его с каждым метром все тяжелее и тяжелее. Андрею вспомнилось, как на погранзаставе он играючи подбрасывал двухпудовую гирю и выжимал штангу в сто килограммов. В Тюменеве, наверно, нет и семидесяти…
Вспомнив заставу, он вспомнил и первый выход в ночной наряд. Это было в конце мая позапрошлого года. А через месяц началась война…
Прилечь бы отдохнуть самую малость, уснуть бы хоть на несколько минут… Нет, нельзя ложиться… ляжешь, и силы совсем покинут тебя, а нужно скорее добраться до линии фронта, за ней тепло, еда и, главное, санбат…
На возвышенностях почти весь снег сдуло ветром, а в ложбинах рука по локоть проваливалась в сугробы, и подбородок тыкался в наст. Зернистый снег колол губы, забивал ноздри. Андрей отплевывался и снова и снова кашлял, прикрывая рот рукавицей и в страхе оглядываясь вокруг.
Пистолет Тюменева — Андрей разыскал его давеча на площадке и засунул в карман — больно давил на бедро, и казалось, что в этом чертовом пистолете с пуд весу. «Нельзя бросать оружие, нельзя», — твердил себе Андрей и вдруг сообразил, что в пистолете нет ни одного патрона. Тогда он вытащил его из кармана, собрав остатки сил, ударил мушкой о гранитный валун.
А валуны, как назло, попадались все чаще и чаще. В одном месте путь преградила целая гряда обледенелых валунов. То была морена древнего ледника, но Андрею казалось, что кто-то специально выложил здесь эти огромные камни, перебраться через которые нет никакой возможности. Минут сорок, а может быть, и час он полз вдоль гряды, пока не выискал в ней проход.
Сердце колотилось так часто, что спирало дыхание. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытываемая доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца.
Если бы можно было передохнуть хотя бы с полчасика, четверть часа! Полежать бы, не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой, забыться, ни о чем не думая, ничего не видя, ничего не слыша.
— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь собственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня?
Тюменев не отвечал.
«Дивизия „Эдельвейс“ получила в подкрепление два новых полка… На высоте триста сорок семь установлены четыре батареи тяжелых орудий… Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу… Может быть, Тюменев еще жив…»
Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывихнутая нога.
«Туда ли я ползу?» — Андрей взглянул на светящийся компас на запястье и в ужасе убедился, что ползет не на восток, а на юго-запад. Давно ли он так ползет? Тьма, ни одной звезды.
А фронт был уже недалеко: все отчетливее клекотали пулеметы, ухали минометы; распарывая воздух, с завыванием проносились вверху снаряды дальнобойных орудий. Товарищи Андрея ведут бой, а он… Доползет ли он до них? Силы совсем оставили его.
Снова подул утихший было ветер. Туман стал рассеиваться. В небе сверкнула звезда. Увидев ее, Андрей обрадовался, как штурман, увидевший огонек маяка у входа в родную гавань. Эту звезду видят сейчас и его товарищи…
Всего минуту назад Андрей готов был поддаться чувству отчаяния. Они с Тюменевым были так одиноки в этой каменистой, заснеженной пустыне! Теперь он отчетливо представил, что по снегу, среди валунов, пробираются сейчас десятки наших разведчиков: одни направляются в тыл врага на выполнение заданий, другие возвращаются «домой». И, может быть, некоторым из них так же трудно, так же тяжело, как и ему, Андрею.
— Тюменев, ты слышишь?.. Скоро будем дома. Слышишь?.. Крепись!
Слова, срывавшиеся с потрескавшихся до крови губ, помогали ему, и Андрей шептал.
Еще несколько метров осталось позади, еще…
«Который теперь час?» — Андрей очнулся от забытья. Он лежал на снегу, раскинув руки. Долго ли он так пролежал? Где Тюменев? Торопливо закинул руки за спину. Раненый был там, но не двигался, и Андрею стало страшно: вдруг Тюменев замерз? Надо ползти. Надо, надо…
Он прополз еще метров пять, приостановился, прильнув лицом к снегу, полизал распухшим языком шершавый наст.
«Все будет хорошо, — твердил он себе. — Все будет хорошо…» Но что такое? Кто-то гонится следом за ними на лыжах. «Фашисты?» На лбу выступила испарина. Андрей замер. «Может быть, они пройдут стороной?»
Неожиданно в небе снова заиграли сполохи.
— Нашел! — послышался знакомый голос Джаныбаева.
Он остановился около Андрея и Тюменева, с удивлением и страхом разглядывая их неподвижные тела.
Подкатили еще три лыжника в белых халатах, с автоматами на груди.
— Оба мертвые, — прошептал Джаныбаев.
Андрей услышал этот шепот. Ему хотелось закричать от радости, а он мог только пошевелить рукой…
Лыжники осторожно сняли со спины Андрея почти безжизненного Тюменева. Андрей попытался подняться и не смог. Джаныбаев подхватил его под руки, прижал к груди, торопливо начал отвинчивать пробку фляжки.
— Высота… высота триста сорок семь… четыре батареи тяжелых… Два полка прибыли… Скорее Тюменева в санбат…
Все ярче и ярче разгоралось северное сияние. Гигантские разноцветные полотнища трепетали в черном бездонном небе.
Сердце Александра Сивачева
Эту быль, похожую на легенду, нам рассказал осенью 1944 года восьмидесятилетний Яков Брыня, житель белорусской деревни Головенчицы, что близ Гродно. Возможно, и не все сохранила его память — чересчур уж много лиха выпало на седую голову: фашисты насмерть засекли жену — старуха не выдала партизанские тропы, — угнали на каторгу дочь, спалили дом, и сам он поранен — правая рука висит плетью. Но, глядя на его испещренное глубокими морщинами лицо, в глаза его, все еще ясные и мудрые, каждый из нас чувствовал: ничто не сломило гордого человека.
