Два Гавроша
— Жаннетта, вон там совсем близко лес. Пойдем, — предложил он, не будучи уверен, сможет ли сам подняться…
— Все! — с облегчением вздохнул Павлик, опустив Жаннетту на землю.
Лес оказался буковым. Он встретил ребят тишиной, неподвижностью.
4. Голод и жажда
Проснулся Павлик поздно. Первое, что бросилось ему в глаза, была улыбка Жаннетты. Она смотрела на него ясными, приветливыми глазами.
Солнце уже стояло высоко в небе, а здесь царил глубокий сумрак. Но вскоре Павлик увидел светлые блики, пробивающиеся сквозь густые кроны буков. Тут и там виднелись стебельки пахучего ясменника, заросли черемши, герань. А чуть подальше, там, где расступался лес и начиналась светлая опушка, на низеньком кустике сидела лимонно-желтая, с черной головкой птичка.
Мучительный голод, казалось, вытеснил все переживания, связанные с побегом и убийством Круппке. Павлик теперь думал только о том, как бы поскорее разыскать безопасное место и предпринять вылазку за пищей.
Он встал.
— Куда? — спросила Жаннетта.
— Я сейчас же вернусь, — сказал он.
На опушке леса, росли кусты шиповника, бузины, жимолости — волчьи ягоды. Чуть поодаль вился небольшой ручей, местами поросший тростником. В стороне темнела кленовая рощица. «Как у нас под Пятихатками»; — подумал Павлик, внимательно всматриваясь в даль. Больше всего его удивили белокорые березы. «Неужели это Франция? — усомнился он. — А может быть, эшелон с боеприпасами повернул на Украину?» Точно такие живописные места встречались ему, когда он с дедушкой угонял колхозные гурты в глубокий тыл. Однажды на лесной дороге их нагнала воинская часть. Саперы. Командир с кубиками на петлицах, шедший во главе колонны, обернулся. Этот военный с белыми как лен волосами и синими глазами был так похож на его отца! «Воюем?» — спросил сапер деда, усмехнувшись. «Воюем, сынок». — «На Харьков?» — «На Харьков», — ответил дедушка. Внезапно началась бомбардировка, а когда растаяла завеса дыма и пыли, Павлик увидел, что военный с кубиками на петлицах лежит на дороге, убитый осколком бомбы…
Но сейчас не время предаваться воспоминаниям. Усилием воли Павлик заставил себя думать о том, как и где раздобыть кусок хлеба. Он понимал, что Жаннетта без еды не выздоровеет. Да и сам он обессилел от голода. Малейшее движение вызывало у него усталость. «Сколько дней человек может прожить без еды? — спрашивал он себя. — Еще один день, два, и конец, не сможем двинуться с места».
Одну попытку утолить нестерпимый голод Павлик сделал еще накануне. Он наелся листьев и незрелых плодов, сорванных ветром с буковых деревьев.
Долго пришлось разжевывать эту твердую, горькую массу, пока она стала мягкой и ее можно было проглотить. Сразу затошнило, потянуло на рвоту. Желудок обмануть не удалось. Вдобавок еще сильнее захотелось пить. Жаннетта тоже просила воды.
Вода была близко. На лугу, метрах в трехстах. Но Павлик боялся идти к ручью. Издали он видел, как немцы палили из ружей по тростнику. Они, видно, охотились за какой-то дичью. Правда, стрельба давно прекратилась, но Павлик не был уверен в том, что немцы ушли.
К ручью ом не шел, а полз. Так было легче и безопаснее продвигаться. Длинные ветви ив, густая трава прятали его от постороннего глаза. Он часто останавливался, прислушивался, направляя в разные стороны дуло пистолета. Слева, где начинался спуск с холма, слышались отрывистые гудки паровозов, лаяли, собаки, перекликались петухи. А справа тянулась роща, над которой возвышалась каменная ветряная мельница. Ее крылья, сложенные крест-накрест, вращались лениво, вяло.
Вот и ручей. Чистый, прозрачный, как кристалл… Тут Павлик спохватился, что ему не во что набрать воду. Что же делать? В чем он принесет Жаннетте напиться? Ведь ради этого он сюда приполз. В берете? Вода уйдет. Может быть, на берегу что-нибудь найдется?
Он бродил по берегу, искал. А вода манила его к себе. «Напьюсь, а потом буду искать», — решил Павлик и, спрятав пистолет за пазуху, прильнул к воде. Он пил и никак не мог напиться. Понимал, что нельзя столько пить, но не мог оторваться.
— Хенде хох! — раздалась над головой Павлика тихая команда. — Хенде хох! [4]
Павлик не успел выхватить пистолет. Перед ним стоял высокий, заросший бронзовой щетиной немецкий унтер-офицер с направленным на него автоматом. Павлик рванулся было в заросли тростника, но крепкие пальцы вцепились в его руку.
— Ловкий какой! — засмеялся унтер-офицер. — Кто тебе позволил воду пить? Говори!
Павлик боялся взглянуть немцу в лицо. Неужели все пропало? «А зубы? — мелькнула у него мысль. — Если их вонзить в эту сухую, узловатую руку?»
Лицо унтер-офицера исказилось от боли. Немец отдернул руку. Однако удрать Павлику не удалось. Унтер-офицер уставил в него дуло автомата.
— Кусается! Подумаешь, герой! — сердито буркнул унтер-офицер, но под его насупленными бровями смеялись добрые глаза. — Я с тобой, змееныш, рассчитаюсь. Отвечай, кто ты такой, бельгиец?
«Бельгиец? Почему бельгиец?» — удивился Павлик. Он вспомнил наставление Жаннетты: «Хочешь, чтобы никто тебя не узнал, — притворяйся немым, мычи. Такого всякий пожалеет».
— Чего молчишь? В последний раз спрашиваю: кто ты? Партизан?
Павлик взглянул на унтер-офицера спокойно, невозмутимо.
«Мальчик, видно, немой», — решил немец, и его глаза затуманились.
— Иди-ка сюда, дружок. Я пошутил…
Павлик, недоверчиво поглядывая на дуло автомата, медленно отступал назад.
— Не бойся, малыш, стрелять не буду. Осторожно-там болото!
Рывок, и Павлик скрылся в густых зарослях.
— Стой, утонешь! — крикнул унтер-офицер и, сбрасывая сапоги, кинулся вдогонку. — Утонешь, говорю!
Павлик не поверил в доброту немца. Сквозь сухие стебли он начал целиться в его грудь. Нажал на курок. Осечка. Патроны отсырели во время дождя. Он снова прицелился — и снова осечка… А унтер-офицер, стоя по грудь в воде, продолжал кричать: «Дальше не иди — утонешь, утонешь!» «Почему он не стреляет? — не понимал Павлик. — Может быть, он действительно боится, что я утону? Он какой-то странный. Немцы аккуратные, выбритые, а этот весь зарос и… и почему-то все время испуганно озирается по сторонам?»
Глава пятая
1. «Странный» немец
«Даже ребенок мне не верит. Все меня боятся, видят во мне разбойника с большой дороги. Боже мой, Рихард Грасс, лудильщик из Цвиккау, стал пугалом! И хозяева, у которых я жил, косились на меня, встречали с таким нескрываемым презрением, что я не мог смотреть им в глаза. При чем здесь Рихард Грасс? Ведь я не добровольно пошел к Гитлеру. Разве моя вина, что на меня напялили мундир и сказали: «Ты защитник рейха»? Но ведь я немец. Теперь каждый немец заслуженно носит клеймо преступника».
Ровно год назад его товарищ по роте Бруно Гоммель ушел к бельгийским партизанам. Он звал Рихарда Грасса с собой. «Хватит, — сказал Бруно. — Все нутро у меня перегорело». Грасс не пошел. Почему? Не пошел, и все!
Грасс с ужасом взглянул в сторону тростника.
— Малыш утонет, — проговорил он вслух и двинулся вперед.
Чем дальше Грасс отходил от берега, чем гуще становились заросли, тем труднее было вытягивать погружающиеся в болото ноги. Но Грасс не останавливался. Мысль о том, что из-за него погибнет ребенок, гнала его вперед. Топь начала засасывать его грузное тело. Чтобы сделать хотя бы одно движение, надо было уцепиться обеими руками за крепкий стебель, напрячь все силы. Он надеялся спасти немого мальчика, но его нигде не было видно. Нигде. Неужели утонул?
— Эй-эй! — продолжал поиски немец. — Где ты? Выходи, не трону!
Неожиданно вблизи послышался крик. У Рихарда Грасса мороз пробежал по коже: «Это кричит немой мальчишка. Он тонет…»
Грасс долго искал Павлика, но безуспешно. Он возвратился на берег разбитый, подавленный. Его мучила совесть. «Зачем я напугал малыша? Он погиб из-за меня, — думал Грасс. Чем я теперь лучше гитлеровцев?» Немец Невольно вспомнил фельдфебеля Макса Шнейдера и отчетливо представил себе, что бы тот сказал, услышав о происшествии у ручья. «Рихард, — сказал бы Шнейдер, — ты не солдат, а баба. Есть о чем плакать — мальчуган утонул! Ха-ха-ха! Я, мой друг, этих клопов в России тысячами расстреливал, а в одном городе под Киевом более ста штук живыми в Днепр загнал».
