Под созвездием Ориона (сборник)

— Ужас! — простонала мама.
Но за меня вступился дядя Боря:
— Ты, милая сестрица, вспомни наше-то детство. В те же игры играли.
— Я никогда ни во что подобное не играла!
— Ну, ты с девчонками в скакалки да в классики. А мы-то, мальчишки, так же, как эти…
— И пели такие же ужасные слова?
Тут мне помог и отчим:
— Что же здесь ужасного? Это фольклор. Наследие эпохи крепостничества. Так сказать, протест крестьянских детей против векового рабства. Соберутся где-нибудь за овином и отводят душу…
— Но нельзя разве отводить душу… поприличнее? Хотя бы сейчас, когда рабства уже нет!
Отчим усмехнулся:
— Народные традиции незыблемы. Да и подумай, как бы это звучало: «Нашему барину в попку кол вобьем…»
Я и Вовка Покрасов, оказавшийся рядом, обрадованно расхохотались. И умчались на улицу — укреплять народные традиции. Мама меня не удерживала. Она спешила домой: маленький мой брат Леська, оставленный с соседкой тетей Нюрой, наверно, уже соскучился й вопил что есть силы…»
Все, что здесь описано, было на самом деле. Только отчима звали иначе. Артуром Сергеевичем я именовал его во многих повестях, где рассказывал о своем детстве. А на самом деле он был Владимир Эдвинович Кун. Потомок шотландских переселенцев, родственник знаменитого Куна — автора книги древнегреческих мифов (по его, отчима, словам).
Я много писал об отчиме и об истории его женитьбы на маме в разных повестях. Там почти все точно — за исключением имен и некоторых деталей. Повторяться нет смысла…
А у моего друга Семки фамилия была не Левитин, а несколько иная. Но я и в дневнике буду называть его Левитиным — привык. Он — персонаж нескольких моих книжек.
Кстати, и другие фамилии в этой публикации я, пожалуй, тоже слегка изменю. Дело в том, что я не собирался в ближайшие годы печатать этот дневник, а тут вдруг пришлось. И я не хочу кого-то обидеть неточностями или чересчур субъективной оценкой людей и событий…
КВАРТАЛ
Так я хотел назвать еще одну свою повесть. Из того же ряда, что повести и рассказы в циклах «Шестая Бастионная» и «Золотое колечко на границе тьмы».
Хотел рассказать о любимом своем квартале на улице Герцена, где прошло мое детство. Я рассказывал про это и раньше, но тут хотелось написать именно про квартал. Летом 94-го года я был в Тюмени и там на встрече с читателями впервые сказал об этой теме.
Я говорил, что не понимаю таких выражений: «малая родина», «большая родина» и что моей родиной всегда остается квартал на улице Герцена между улицами Дзержинского и Первомайской. Понимаю, как уязвима моя позиция, особенно для ура-российских патриотов, требующих всеобъемлющей любви к государству. Но что сказано, то сказано.
О квартале я вполне логично вспоминал, когда перечитывал процитированные выше страницы «Однажды играли…».
Но вспоминать следует по порядку (хотя бы стараться!). И здесь надо сказать, что родился-то я все-таки не на улице Герцена, а в городском родильном доме. Это длинное одноэтажное, с мезонином, здание на углу улиц Володарского и Семакова, напротив Знаменской церкви. Церковь, построенная в восемнадцатом веке в стиле сибирского барокко, прекрасна.
Эту церковь никогда не закрывали, не запрещали. И в том 38-м году (страшном, «энкавэдэшном») она тоже работала. Я родился 14 октября, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, и мама потом рассказывала, что в то утро звонили колокола. И впервые выпал снег — белый, чистый. Говорят, что праздник Покрова — это еще и день, когда полагается появляться первому снежному покрову. Если так в самом деле случается — это хорошая примета.
Мама говорила, что в роддоме ей было хорошо. Она сохранила на память бумажку — меню роддомовской кухни с блюдами, которые там предлагались женщинам (вот так! Это вам не нынешние родильные дома). Меню это сейчас в моем архиве. Оно помечено 21.10.38, значит, мама через неделю после моего рождения еще находилась под опекой врачей.
Это карточка с изображением пухлого повара, держащего две тарелки со снедью, и с узорчатой надписью:
Тюменский роддом
МЕНЮ
Из документа следует, что в тот день был утренний чай: творог, хлеб с молоком; завтрак: кофе, булочки; обед: биточки с гренками черными и кашей; ужин: запеканка вермишелевая, молоко по 0,2 (видимо, двести граммов); вечерний чай: белый хлеб. И подпись — дежурный врач: д/ак. Е. Ильин (или Ильина). Д/ак. — это, наверно, дежурный акушер.
Из этого-то уютного род. (родильного) дома я отправился в другой род. (родной) дом — № 59 на улице Герцена.
Кстати, под этим номером было два дома. Один на углу ул. Дзержинского, двухэтажный (кирпичный низ и деревянный верх с типичной тюменской резьбой у окон) и наш одноэтажный, который назывался «флигель».
Первое мое воспоминание об окружающем мире — очень раннее. Я сижу у мамы на коленях. Мамина грудь, которую я только что сосал, еще не убрана внутрь синей, в мелкий белый горошек, кофточки. По груди ниже соска стекает молочная капля. Мама что-то говорит мне с полушутливой укоризной. Слов не помню, но смысл тот, что такому большому мальчику пора отвыкать «сосать титю». Я не испытываю стыда, мне хорошо.
Мама говорила, что стала отучать меня от груди, когда исполнился год. Значит, это воспоминание из середины или конца октября 39-го года.
За окном ясное утро. Солнце светит вдоль улицы и косо освещает деревянный, покрытый желтой краской одноэтажный дом со ставнями. Потом я не раз бывал в этом доме у своего друга Юры Рудзевича…
Еще я вижу знакомую комнату с четырьмя окнами, портрет писателя Фурманова над столом (и, конечно, не ведаю еще, что это Фурманов, но знаю, что вся эта штука в раме называется «портрет»). Вижу этажерку с книгами и темно-зеленым керамическим красноармейцем-пограничником на верхней полке (его купили в те дни, когда я родился). Ну и так далее…
А деревянный желтый дом за окнами — первое, что я помню в нашем квартале.
Но сначала о нашем доме, о флигеле.
Он выходил на улицу торцом, тремя окнами. И казался с тротуара небольшой избушкой под двускатной крышей. А внутри двора дом тянулся длинно, как барак. Но он не был бараком. Просто старый длинный дом.
Когда мне было лет пять, я любил пробегать его насквозь — через нашу большую комнату, через проходную «дяди Борину», через кухню с обширной русской печью.
Кроме нас, в доме жила семья Шаклиных: тетя Лена, ее брат-инвалид Вячеслав Васильевич, ее сыновья Павлик и Володя. Павлик был старше меня на три года, а Володя — совсем большой. Чуть поменьше моего старшего брата Сергея, который родился в 26-м.
Стены внутри дома были дощатые, тонкие, все слышно, что делается у соседей. Впрочем, особых тайн друг от друга и не было…
Говорили, что когда-то дом принадлежал Шаклиным, но потом его отняли, и он стал «жактовским» (от слова ЖАКТ — что-то вроде нынешнего ЖКО; заведовала ЖАКТом, кстати, женщина по фамилии Устюжанина, фигура всему кварталу весьма известная).
…Надо же, сколько я сегодня написал! Почти восемь страниц в большой амбарной книге (не считая вставленного отрывка из повести)! На сегодня, наверно, хватит.
21.03.97 (вечер)
Сейчас прочитал в «Известиях», что комета, которую мы наблюдаем в эти дни, называется кометой Хейла — Боппа. Это самая яркая комета XX века. Сегодня она подойдет к Земле на минимальное расстояние — 200 миллионов километров (слишком много, даже с учетом инфляции). Впрочем, все равно ее сейчас не видать, небо затянуто.
В следующий раз эта «Хейла» подъедет к нам только через 2379 лет. Едва ли дотяну до той поры…
23.03.97
КВАРТАЛ
Стихи «Начинается Земля, как известно, от Кремля» были знакомы мне еще с младенчества. Я эту версию принимал без возражений, как официальную. Но в глубине души знал, что Земля начинается от нашего двора между двумя домами № 59 на тюменской улице Герцена. И от нашего квартала.