Под созвездием Ориона (сборник)

Их лица не потеряли природной смуглости, но были сморщены от холода. Один тихонько плакал. Замерзшие ботинки стучали о половицы.
Мама в тот момент готовила пареную свеклу с добавкой пайкового сахара — лакомство военного времени. Дала солдатикам по красному горячему клубню.
Тот, что плакал, пожевал и улыбнулся сквозь слезы:
— Как урюк…
Случай запомнился. Мама вспоминала этих солдатиков и после войны, все жалела их:
— Господи, они даже по-русски-то плохо говорили. Они Просто не понимали, зачем их выдернули с теплой родины, остригли, повезли куда-то в холод, в голод, под крики осатанелых, издерганных командиров… Понятно, что некоторые бежали…
Тех, кто бежал, называли неприятным словом «дезертиры» (похоже на «дизентерию», которой я один раз мучительно болел, и на «дезинфекцию» — борьбу с заразой).
Дезертиров полагалось ловить и расстреливать или отправлять в штрафные роты.
Ловили их по ночам.
Иногда среди ночи раздавался безжалостный стук в окно. В доме появлялись несколько красноармейцев с винтовками (приклады стукали об пол) и командир с кубиками в ромбовидных петлицах шинели. Они были сумрачны и деловиты. Заглядывали под кровати и даже в большой деревянный сундук с одеждой — больше дезертирам спрятаться было негде. Мама стояла, нервно прижав к груди концы накинутого платка. Остальные съеживались под одеялами.
Убедившись, что дезертиров мы не укрываем, командир сухо интересовался документами Сергея. Документы были в порядке: до призывного возраста брат еще не дотянул и к тому же работал на оборонном заводе.
— Марш… — недовольно командовал начальник патруля своим подчиненным и пропускал их перед собой в дверь. И лишь на пороге, полуобернувшись и козырнув, говорил:
— Извините. Служба…
Помню, что такое случалось не однажды.
Один раз Сергей не выдержал:
— Ехали бы воевать, вместо того чтобы невиноватых людей по ночам дергать…
Он сказал это уже в закрывшуюся за патрулем дверь, но мама все равно испуганно накинулась на него:
— Замолчи сейчас же! Хочешь попасть за решетку из-за своего длинного языка?!
То, что «из-за длинного языка» можно попасть «куда следует», я знал уже с малолетства. Свидетельство тому — колонны арестантов, которые ходили по нашему кварталу не реже, чем военные. Было время, что ходили каждый день. Тюрьма находилась неподалеку, на улице Ялуторовской (высокий частокол, дощатые башенки с часовыми, все это слегка похоже было на старинную деревянную крепость с картинок), и заключенных вели утром по нашему кварталу на какие-то работы, а вечером обратно.
Квартал притихал.
Шли сутулые худые мужчины в ватниках и мятых кепках, смотрели под ноги. Запинались на ходу. А по сторонам шагали нахмуренные часовые с длинными колючими винтовками наперевес. Никуда не убежишь. Да никто из арестованных, по-моему, и не думал бежать.
Хотите верьте, хотите нет, но уже тогда я — дошкольник — знал, что среди заключенных есть такие, кто попал в тюрьму ни за что.
В самом деле, не мог же я поверить, что шпионом и белогвардейцем был отец Пашки и Володи Шаклиных, чей портрет висел в их комнате и через несколько лет после того, как отца «взяли».
Случилось это, по-моему, в тридцать седьмом году, когда Павлику было около двух лет, а Володя собирался в первый класс.
Говорили, что за Шаклиным-старшим пришел сосед, который жил в одном из ближних домов и служил «там». С сопровождающими, конечно. И не ночью, как обычно это делалось, а утром. И сказал:
— Извини, Григорий Иванович, надо идти. Если ошибка, скоро вернешься. А у меня работа такая…
Отец Шаклин был болен, маялся желудком, пошел с трудом. Потом, через много лет, стало известно, что он очень скоро умер в тюрьме.
Тетя Лена — мать Пашки и Володи — рассказывала, что, когда наступила эпоха реабилитаций, ее пригласили в КГБ. Молоденький сотрудник в штатском (наверно, лейтенант) вручил ей пособие за погибшего мужа — кажется, в размере среднемесячной зарплаты. Тетя Лена кинула деньги на стол.
— Господи, ну я-то здесь при чем! — со стоном сказал измученный подобными сценами лейтенантик. — Меня тогда на свете не было!
Наверно, он был прав по-своему. Но правота тети Лены была неизмеримо больше… А того энкавэдэшника, который Так «по-соседски» забрал Шаклина, тоже, говорят, вскоре взяли. Тоже как врага народа.
Впрочем, не исключено, что я путаю события. Я знаю их по рассказам мамы и других взрослых. Но от путаницы в частностях события эти не делаются менее страшными…
Кстати, в тех же рассказах я слышал, будто в вину Пашкиному отцу вменялось то, что он мастерил из бумаги и коллекционировал солдатиков разных стран — среди них были и представители капиталистических армий! А это — сплошная Контрреволюция.
Солдатиков почему-то не конфисковали. Они хранились дома у Шаклиных в пухлой конторской папке, и мы с Пашкой иногда играли ими…
Я представляю, с каким чувством смотрела от калитки тетя Лена на проходивших мимо арестантов. Надеялась, наверно, что и ее муж где-нибудь так же — под конвоем, но все-таки живой…
31.03.97
О СТРАШНОМ
Видимо, от этих вот посещений патрулей, от приглушенных, с полунамеками, разговоров взрослых, от их постоянной боязни «синих фуражек» (которые носили тогда чины НКВД), от рассказов о зверствах фашистов на оккупированных землях во мне и родилось тогда это чувство — особый вид страха перед злой непонятной силой.
Сила эта могла проявить себя самым неожиданным образом: в безотчетной боязни за маму, за брата, за сестру; в страхе перед темным углом в сенях, который еще вчера вовсе не пугал; в назойливом опасении, что вот-вот постучит в дверь цыганка и сунет меня в мешок и никто не посмеет заступиться. Но эти страхи все-таки можно было прогнать при свете дня. А вот сны…
Помню сон, что солнце стало черным (я потом не удивился, прочитав у Шолохова про «ослепительно черное солнце»). Оно сделалось черным, но при этом еще более слепящим и знойным. Под таким солнцем по городу сновали непонятные существа на круглых медных, похожих на начищенные самовары автомобильчиках. Это были не то марсиане (про которых рассказывал Пашка), не то фашисты. А возможно — те и другие сразу. Они наводили свой порядок (по-немецки «орднунг» — так говорил брат). Суть порядка была неясна, но то, что она зловеща, чувствовалось всеми нервами. В воздухе неслышно разносилось известие, что скоро будут «брать». Но на самом деле все происходило еще страшнее. Они никого не брали, просто с шелестом проносились на автомобильчиках, и позади них оставалась пустота. Как эта пустота выглядела, я не могу описать. Просто там ничего не было.
Другой сон казался еще страшнее, поскольку в нем полно было бытовых подробностей.
По приказу какого-то начальства в городе появился детский палач. Он ездил по улицам на телеге, в которую запряжена была сонная тощая кобыла. Тяжелая телега представляла собой нечто вроде низкого эшафота. На эшафоте был крепко установлен обшарпанный, забрызганный бурыми засохшими каплями стул.
Палач на телеге неторопливо перемещался по городу и «брал» детей то ли наугад, то ли по списку. Если и существовал список, то непонятно, по какому признаку в него заносили. Палач мог забрать и непослушного, неумытого мальчишку, и примерную девочку, которая в школе училась только на «отлично».
Он останавливался у очередной калитки и бесцветным голосом, негромко называл имя. И дети шли. Почему-то никому не приходило в голову попытаться убежать, спрятаться, никто не сопротивлялся. Палач — небритый плюгавенький мужичок в мешковатом сером кителе и плоской полувоенной фуражечке — усаживал мальчика или девочку на стул, приматывал к спинке веревкой. И ласково спрашивал:
— А шея-то у тебя чистая?
Жертва почему-то обязательно кивала и торопливо говорила, что да, конечно, чистая.
— Вот и хорошо. Я сейчас, это быстренько… — и вытягивал из-под кителя не то меч, не то саблю — широкое лезвие вроде пилы, с зубчиками по одному краю. И с пятнами ржавчины.