Вызов на дуэль
— «…раскинулась в степи», — допел летчик, и все засмеялись.
— Ну это ты знаешь! Вы только по песням знаете наше время, а мы-то, а мы…
— Слыхал? — спросил я Вовку.
Вовка мрачновато молчал.
— Ты вот летчик, вижу, — не унимался перевозчик, — а в какой авиации служишь — в бомбардировочной или штурмовой?
— В истребительной я, папаша, — сказал летчик, продолжая грести длинными толчками.
— Ага, ясно. Сокол, значит.
В это время лодка ткнулась в причал. Мы с Вовкой взяли ее на абордаж и укрепили конец. Пассажиры стали вылезать.
Вовка стоял у края причала и не хотел уходить. Смотрел на перевозчика. Не знаю, что нашел он в нем. Человек как человек. Правда, слишком говорлив и зуб спереди выбит. И еще глазки у него какие-то остренькие, беспокойные.
— Благодарствую превелико, — сказал перевозчик летчику и цепким взглядом окинул новых пассажиров, точно решал что-то для себя.
Вовка продолжал в упор смотреть на него.
— Ну чего тебе? Пошли! — Я дернул Вовку за рукав.
Мы пошли. У Вовки окончательно испортилось настроение. Он надул губы, смотрел под ноги и шел молча.
— И чего это он вспомнил про Буденного? — сказал наконец Вовка, когда мы уже подходили к нашему дому. — И «С неба полуденного» пел. Лучше б уж помалкивал.
— А что? — сказал я. — Может, он был в его армии… Чем же это плохо? Может, у него и ордена есть…
— Много ты понимаешь! Будут у него ордена, держи карман шире… И никогда больше не поеду через Двину на лодке. Лучше на трамвае или пешком.
— Почему? Да ты не жалей: марки с Толстым еще достанем. На нашей почте будут. Вот увидишь.
Вовка даже не посмотрел на меня.
Никак не мог я понять, в чем дело. Уже у самого подъезда Вовка поглядел на меня с презрением и выдавил:
— Деньги за перевоз платил?
— Платил.
— А билет где? Где твой билет? Себе он взял денежки-то, вот!.. В свой карман! И нас одурачил, и государство обманул, и еще летчика разжалобил, чтоб греб. Вот тебе и «С неба полуденного»… А ты…
И, не договорив, Вовка исчез в подъезде.
Помощь
У меня есть знакомый. Он то и дело обращается ко всем с разными просьбами:
«Будь другом, помоги повесить картину… купить билеты в кино… достать книгу…»
Во всем ему надо помогать.
Наверное, скоро начнет просить, чтоб ему помогли подышать воздухом или истратить зарплату. Ведь все, к кому он обращается, пока что не отказывают ему.
Очень странный знакомый. И все-таки иногда помощь очень нужна, и не надо стыдиться обращаться за нею.
Однажды я постыдился, и это едва не стоило мне жизни.
Это было давно. И если чем-то и можно оправдать ту глупость, так только тем, что тогда мне было неполных шесть лет.
Мы жили в Мозыре, на реке Припяти.
Мы любили эту большую спокойную реку, текущую в лесах Полесья. Даже холодной осенью бегали мы через весь город к ней. Забрались мы как-то на огромный, стоявший у берега плот. Сидим смотрим на Припять: ветер гонит по реке пену, рябит ледяную воду, треплет наши волосы…
Я был самый маленький из ребят. Плот мне казался громадным судном. Я смотрел на туго натянутые канаты, которыми он был привязан к берегу, на их нетерпеливую дрожь, и мне чудилось, что плоту наскучил этот тихий затон, и он рвется на середину, к Днепру, к морю…
Я стал бродить по плоту, перепрыгивая с бревна на бревно.
Вдруг я замер. Большая, пятнистая, пучеглазая лягушка сидела на пестром бревне и смотрела на меня. Она сидела, как маленькая собака, на корточках, подняв вверх головку.
«Вместо матроса, — подумал я, — матроса этого судна!»
— Эй ты, лягушка, откуда пригнали этот плот?
Лягушка молчала. Она была сонная, неподвижная. Наверное, готовилась к зимовке.
Тогда я протянул к ней руку и ступил на бревно, где она сидела. И очутился по плечи в воде.
То, что мне казалось бревном, было не бревно, а просвет между плотами, плотно затянутый кустами коры, бересты, пеной, палочками. Там-то и сидела лягушка.
Плавать я еще не мог, намокшая одежда тянула ко дну, а бревно передо мной было гладкое, мокрое, и пальцы съезжали с него, точно оно было намыленное.
Никто из ребят, занятых разговорами, не слышал, как я бултыхнулся, как пытался выкарабкаться.
Они стояли почти рядом, спиной ко мне, над чем-то хохотали, а я одиноко боролся с водой, с бревном и с той тяжестью, которая все сильней и сильней тянула меня вниз.
Все мое тело пронзил холод, руки онемели. Пальцы скребли по бревну, отыскивая в нем хоть какой-нибудь выем или бугорок, хоть какую-нибудь шероховатость.
Я барахтался, погибал, тонул. Страха не было. И не было мысли о смерти. Но мне было стыдно, нестерпимо стыдно позвать кого-нибудь на помощь, ну просто крикнуть, издать хоть один звук! До сих пор не могу простить себе этих пяти минут.
Я хотел вылезти сам. Стыд, что кто-то будет вытаскивать меня, как маленького, из воды, жег меня. И я молчал.
Пальцы совсем онемели, превратились в ледышки. Я по уши погрузился в воду. О лицо терлись куски сосновой коры и бересты. Один из ребят случайно обернулся.
— Смотрите! — крикнул он в испуге, и через несколько секунд я был вырван из воды шестеркой крепких рук и поставлен на бревно, на то самое, которое не мог осилить.
— Что с тобой? — спросил брат. — Как ты угодил?
С меня текли ручьи, зубы выбивали дробь, и я ничего не мог объяснить.
— Неси дрова! — крикнул кто-то. — Костер разведем.
На земляном настиле, специально для этого насыпанном плотовщиками, развели костер, и меня посадили к нему. Брат стащил с меня рубаху и коротенькие штаны с лямками крест-накрест. Все это развесили на палках вокруг огня.
Мне было холодно. Я сидел и стучал зубами. Но куда больший озноб ощутил я позже, лет через пятнадцать, когда впервые по-настоящему понял, чем могла кончиться эта история с лягушкой. Даже представилось, как все это могло произойти. Мальчишки оглянулись и увидели, что меня нигде нет. Куски коры и пена сошлись бы на том месте, куда я угодил, и, может быть, лягушка опять бы прыгнула на тот же островок, где сидела минуту назад. И все. Никогда б не ловил я больше в Припяти рыбу и не научился читать; не узнал бы, что есть на свете Бетховен и Циолковский; не бродил бы возле Ангары и Сены; не огорчался бы гибели «Челюскина», падению Мадрида, и не радовался салюту в честь победы над фашизмом, и никогда б не прочел «Войну и мир», и не увидел моря, и вовек не узнал бы, что человек велик и рожден для счастья.
Все бы кончилось в этом узком разводье между бревнами плота на Припяти…
Часа полтора общими усилиями сушили мою одежду.
На плоту было холодно, ветер задувал огонь, и мы перешли на берег, под горку. Я дрожал, как щенок, и, чуть согревшись, рассказал про лягушку.
До конца высушить одежду не удалось. Я кое-как натянул сыроватую рубаху и штаны, и мы пошли к дому.
— Не будем говорить маме, — попросил я брата.
Он согласился. Ему тогда было целых десять лет, и авторитет его не подвергался сомнению.
Матери — совершенно удивительные существа. Они насквозь видят и понимают все, что касается их отпрысков.
Конечно, после прихода домой мать каким-то образом сразу догадалась, что у меня мокрая одежда, и срочно заставила переодеться. А узнав, что это меня «окатил водой катер», не очень поверила и несколько дней подозрительно смотрела на меня. Сколько раз хотел я признаться, но ведь я был не какой-то там девчонкой, а шестилетним парнем.
Мой секрет, мою тайну мать узнала лет через десять и, узнав, заплакала…
Не бойтесь просить помощи. Но не всегда. А тогда, когда она по-настоящему нужна.
Витёк стал нормальным
